Александр I = старец Фёдор Кузьмич?

Михайлов Константин

В Таганрог вернулись в 6 часов вечера. На вопрос Волконского о здоровье Александр отвечал: «Я чувствую маленькую лихорадку, которую схватил в Крыму, несмотря на прекрасный климат, который нам так восхваляли. Я более чем когда-либо уверен, что, избрав Таганрог местопребыванием для моей жены, мы поступили в высшей степени благоразумно». В разговоре с Волконским Александр упоминал о Перекопском госпитале, и тот указал ему, не без основания, что он напрасно был долго в госпитале, где было скопление больных подобной же болезнью, но Александр не согласился с ним. Но зато он в тот же вечер припомнил по поводу своего нездоровья в разговоре с камердинером Анисимовым

о тех свечах, которые были зажжены днем перед его отъездом. «Эти свечи у меня из головы не выходят», – сказал он Анисимову.

Несмотря на очевидное недомогание, Александр серьезно обратился к Виллие только 3 ноября. Последний ведет так описание хода болезни в своем дневнике:

«5 ноября. Приезд в Таганрог. Ночь северная. Отказ от лекарств. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, как бы такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий.

6 ноября. Император обедал у ее величества императрицы и вышел из-за стола. Федоров позвал меня из-за стола, чтобы объявить мне, что его величество имел испарину и непроизвольно, таково отвращение от медицины. После борьбы он согласился, между 5 и 6 часами, принять дозу пилюль.

7 ноября. Эта лихорадка имеет сходство с эпидемической крымской болезнью. «Les exacerbations» (обострения болезни) слишком часто повторяются, чтобы я позволил себе утверждать, что это hemitritaeus semitertiana, хотя эта чрезвычайная слабость, эта апатия, эти обмороки имеют большое отношение с нею.

8 ноября. Эта лихорадка, очевидно, febris gastriae biliosa; эта гнилая отрыжка, это воспаление в стороне печени, рвота… требует, чтобы premieres voies (?) были хорошо очищены. Надо traire (?) печень. Я сказал Стоффрегену.

9 ноября. Императору немного легче сегодня, но он с полной верой в Бога ждет совершенного выздоровления от недугов. Состояние viscere chylopoiesis может в настоящий момент служить указанием на понос, так некстати остановленный в Бахчисарае.

10 ноября. Начиная с 8-го числа я замечаю, что что-то такое занимает его более, чем его выздоровление, и волнует его душу post hoc ergo propter hoc. Ему сегодня хуже, и Мюллер, по его словам, тому причина. Князю Волконскому, вследствие сего, препоручено побранить бедного Мюллера.

11 ноября. Болезнь продолжается; внутренности еще довольно нечисты. Когда я ему говорю о кровопускании и слабительном, он приходит в бешенство и не удостаивает говорить со мною. Сегодня мы, Стоффреген и я, говорили об этом и советовались.

12 ноября. Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его употребить их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный.

13 ноября. Все пойдет скверно, потому что он не дозволяет делать то, что безусловно необходимо. Такое направление – очень плохое предзнаменование. Его пульс очень неправильный, слаб, и будет выпот без ртутных средств, кровопускание, мушки, горчицы, мочегонное и очистительное.

14 ноября. Все очень нехорошо, хотя у него нет бреда. Я намерен был дать acide muriatique с питьем, но получил отказ по обыкновению: «Уходите». Я заплакал, и, видя это, он мне сказал: «Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это? У меня свои причины».

15 ноября. Сегодня и вчера, что за печальная моя миссия – объявить ему о близком разрушении в присутствии ее величества императрицы, которая отправилась предложить ему верное средство. Причащение Федотовым. Его слово после того.

16 ноября. Все мне кажется слишком поздно. Только вследствие упадка сил физических и душевных и уменьшения чувствительности удалось дать ему некоторые лекарства после Святого Причастия и напутствия Федотова.

17 ноября. От худого к худшему. Смотрите историю болезни. Князь (Волконский) в первый раз завладел моей постелью, чтобы быть ближе к императору. Барон Дибич находится внизу.

18 ноября. Ни малейшей надежды спасти моего обожаемого повелителя. Я предупредил императрицу и Волконского и Дибича, которые находились: первый у него, а последний внизу у камердинеров.

19 ноября. Ее величество императрица, которая провела много часов, вместе со мной, одна у кровати императора все эти дни, оставалась до тех пор, пока наступила кончина в 11 часов без 10 минут сегодняшнего утра. Князь (Волконский), барон (Дибич), доктора, дежурные.

20 ноября. Как скоро его величество скончался, даже до того, некоторые лица удостоверились в вещах, и в короткое время бумаги были запечатаны; обменивались замечаниями зависти, горечи об отсутствующем.

22 ноября. Вскрытие и бальзамирование, которые подтверждают все то, что я предсказывал. О, если бы я имел его согласие, если бы он был сговорчив и послушен, эта операция не происходила бы здесь.

Виллие».

Очень любопытные подробности дает об этом времени в своих записках Тарасов. Он описывает, например, случай, когда с императором случился обморок во время бритья, причем он даже порезался бритвой и упал на пол. Тарасов утверждает, что Виллие совершенно растерялся, а Стоффреген начал растирать Александру голову и виски одеколоном. На эту тревогу пришла императрица, и императора уложили на кровать в белом шлафроке. С этого момента болезнь императора приняла окончательно опасное направление. Он более не мог уже вставать с постели. Из уборной его перенесли на большой диван в кабинет.

В 9 часов вечера Александр потребовал к себе Тарасова. «Надобно заметить, – пишет Тарасов, – что я во время болезни императора во дворце до того не бывал, а о положении его величества все подробности знал частью от баронета Виллие, не желавшего, как казалось, допустить меня в почивальню императора, а частью от лейб-медика Стоффрегена. Меня нашли тогда у барона Дибича, бывшего не совсем здоровым. По докладу императору я тотчас был позван в кабинет. Его величество был в большом жару и беспокоен. Увидав меня, сказал: «Вот, любезный Тарасов, как я разболелся, останься при мне. Якову Васильевичу одному трудно, он устает, и ему по временам нужно успокоиться; посмотри мой пульс». При самом моем входе, взглянув на государя, я был поражен его положением, и какое-то бессознательное предчувствие произвело решительный приговор в душе моей, что император не выздоровеет и мы должны его лишиться.