Александр Невский. Сборник
Шрифт:
— И не говори! — сказал Ицек. — Не говори! Я сегодня видел во сне, что вы молились святым Флору и Лавру — и пошлют они вам какого-то очень важного человека, чтобы вас выкупить домой.
— А что же, братцы, — сказал один невольник, — ведь оно и вправду так может быть — мы всем святым молились, только не молились этим двоим. Надобно спробовать...
— Ты бы выпустил нас, Ицек, хоть немножко потянуться.
— Что ж, можно, — сказал Ицек, расстёгивая колодки. — Вы знаете, что Ицек хороший хозяин, только Ицек бедный человек.
— Да что, Ицек, — говорили в толпе, — ты
— Отчего не осталось? Осталось. Когда у Ицека есть, так и у вас есть. Вот пускай старосты пойдут огонь разведут — и мы будем пировать. И вам будет весело, и мне будет весело, и всем будет весело!..
Старосты пленников, расправляя суставы, поднялись и заходили в толпе.
— Покойников как будто сегодня и нет... — сказал кто-то, недоумевая.
— Нет, кажись, никто не умер; только Алексей да Прохор не встают, знать, невмоготу стало, — сказал один пленник, сам истощённый до невозможности.
— Братцы, а что мы всё толкуем, что христиане, а молиться-то и не стали, — сказал ключник.
— А и то дело: давай молиться, братцы. Всё лучше, — сказал сонливый парень, прозывавшийся почему-то Суетой.
— Надо попросить здешнего владыку, чтобы попа нам прислал.
— А что, — сказал Ицек, — я сам пойду к владыке и скажу: «Дай попа!» И вдруг Ицек засуетился: его озарила счастливая мысль. — И знаете, что я сделаю, — сказал он, — я скажу владыке, чтоб поп почаще сюда ходил; пускай он молится, и вы пускай молитесь, и от этого вам будет веселее, и об этом Пётр-митрополит и вся Русь узнает, и выкупать будут вас больше, и от этого вам будет хорошо, и мне будет хорошо, и всем будет хорошо! А я же вам добра хочу.
— Ай да Ицек! — заговорили в толпе. — Жаль, что ты жид, а то, право, душа ты человек! У тебя даже в неволе живёшь — и то утеха есть.
— Ну так молиться, стало быть, братцы?
— Молиться.
Покуда полон молился, покуда ставили котлы и разваривали жёсткую верблюжину, Ицек ушёл, перед этим надавав кучу распоряжений десятку татар, карауливших полон.
Но едва Ицек отошёл от своего шатра, как вдруг раздался голос:
— Стой, Ицек! Куда тебя нелёгкая несёт?
Ицек вздрогнул. На другой стороне улицы стоял молодой человек, по лицу русский, а по одежде чистый татарин, — в уродливом войлочном колпаке, халате, с саблей у пояса.
— Иди сюда! — крикнул он властным голосом, и Ицек, узнав в нём Ахмета-Ибрагима, одного из приближённых ханши Баялынь, человека очень влиятельного, бросился к нему, утопая на каждом шагу в грязи.
— Ицек, жид поганый, душа-человек, скажи, есть ли у тебя бочонок вина самого лучшего мне в подарок?
Ицек заморгал глазами, одно плечо вздёрнул выше другого и стал похож на такого несчастного человека, у которого не то что не было бочонка вина, но даже самого себя почти не было.
— И нет ли у тебя в полоне какой-нибудь женщины, которая умела бы вышивать по-русски? Коли есть, так продай её мне, я тебе дам за неё целых два рубля серебра.
При этом Ахмет распахнул полу кафтана и вытащил из широкой и укладистой калиты [15] два слитка серебра весом каждый в двадцать пять золотников. Ицек взял эти рубли, только что занесённые на Русь из Китая, посмотрел на них, постучал одним об другой, зубами попробовал, несколько раз подбросил на руке и вернул Ахмету.
15
Калита — кошель, привешенный к поясу.
— Бочонок вина хозяину, — сказал он, — я и так давным-давно готовлю, потому что хозяин добрый человек, скоро мурзой будет, а может быть, на какой-нибудь из ханских дочерей женится. А вышивальщицу я продам за три рубля, потому что я знаю, что вышивальщицы в Орде стоят дорого, и за них дают по пяти, по шести рублей.
— Более двух рублей не дам, — сказал решительно Ахмет. — Хочешь продать — хорошо; а не хочешь — в другом месте сыщу.
— И зачем, господин, так говоришь? — возражал Ицек, махая руками как мельничными крыльями. — Пусть хозяин поверит мне, что теперь ни у одного торговца невольниками в Орде вышивальщиц нет.
— Ни у кого нет? — спросил Ибрагим.
— Пусть глаза мои лопнут, пусть ни мне, ни жене моей, ни сынам моим, ни всему племени моему вовек счастья не будет!
— Так вот что, Ицек, — сказал Ахмет. — Возьми два рубля, а вышивальщицу и два бочонка вина доставь — иначе знаешь что выйдет?.. Я покупаю не для себя, а для ханши.
Ицек развёл руками, согнулся в три погибели и повиновался. Если бы он не продал вышивальщицу, то Ахмет мог бы немедленно позвать караульных и взять у него и вышивальщицу и что угодно даром. До хана и до ханши весть об этом, разумеется, не дошла бы, а если б и дошла, то они бы не огорчились — жалованья двор их не получал и пользовался правом жить на счёт всех имущих.
Ахмет зашагал к шатру Ицека, распахнул сколоченную из досок калитку и нахмурился — жалкий вид исхудалых земляков точно ножом резанул его в сердце.
— Эй, вы, полон! — крикнул он. — Где у вас тут бабы?
— А вон в том углу, — отвечал один из невольников.
— Вот сюда, сюда, — указывал Ицек. — Вот и она: женщина хорошая, добрая и ещё не старая.
В полусгнившем сарафане — на ней не было больше ничего — сидела «женщина хорошая, добрая и ещё не старая» на голой земле возле небольшого огонька, а около неё увивались две девочки, из которых одной было десять лет, а другой лет восемь. Она пекла им на огне кусок верблюжатины. В нескольких шагах от неё сидели и лежали на земле и другие женщины, такие же исхудавшие, измученные, поруганные татарами.
— Вот это вышивальщица и есть.
— Ты, тётка, умеешь вышивать? — спросил её Ахмет.
— А как же, батюшка, — отвечала она с испугом, — как же, родной, всякую нашу бабью работу знаю — что прясть, ткать, шить, вязать, вышивать.
— Ты сама из каких же?
— Рязанская, батюшка, рязанская.
Ахмета передёрнуло.
— Из самой Рязани?
— Из самой, батюшка, из самой!
— Ты чьих же?
— А Барсуковых, батюшка, Барсуковых!
Ахмет попятился.