Александровскiе кадеты
Шрифт:
— Да сам-то ход это не есть что-то особо интересное… его-то я, считай, уже нашёл…
Видно было, что и Илье Андреевичу сейчас не до Феди.
Оставалось только ходить в тир. Вид издырявленного центра мишени всегда помогал.
Замерло всё, остановилось, словно щедро сыпавший в ту зиму снег погрузил в дремоту русское царство. Спит оно, и невдомёк ему, что уже где-то отмеряны ему не то, что годы, но даже и дни, и часы. Двинулись незримые колеса, провернулись, заработала машина и кто её теперь остановит?..
А в день, когда всё изменилось, Илья Андреевич
И ушёл. Надел тёплую шапку, облачился в могучего вида шубу, похлопал Федора по плечу, и ушёл. Приборы с собой не брал, дескать, в такой мороз они только помеха. Федя не понял, зачем тогда вообще идти и что, собственно, намерен искать уважаемый Илья Андреевич, что и как?
У самого Федора продолжались занятия, надо было бежать на урок. Он и побежал, и, морща лоб, скрипел пером, пока Иоганн Иоганнович в присущей тому манере подсмеивался над господами кадетами, что всем отделением не в силах постичь тайну неразрешимости квадратуры круга.
Петя Ниткин вновь получил лимонный конвертик и на перемене вперился в него глазами, аки народ на воскрешенного Лазаря. Федя уже знал, что говорить с другом, когда у того новое письмо от Зины, просто бесполезно.
Вот тут-то его и поймал Лев Бобровский.
— Слушай! Физик-то наш, Положинцев — по Приорату ходит! Высматривает что-то!
— А ты откуда знаешь? — изумился Федор.
Лев снисходительно хмыкнул.
— Учиться надо тебе, Слон. Книжки умные читать, не только сказки про пиратов.
— Чего это ты, Бобёр? — обиделся Федя. — Не учи учёного! Не можешь сказать толком — ну и пожалуйста, ничего не говорил, больно надо!
— Ладно, ладно, не обижайся, — сдал назад Левка. — Слуги, Слон, они всё видят и примечают. Ты им гривенник — они тебе всякие интересности. А уж за рубль всю господскую подноготную выложат. Вот мне и передали — за полтину — что физик наш подвалами Приората ползает, стены выстукивает. Прямо сейчас! Ну, вернее, с час назад выстукивал. Его спросили, мол, барин, не принесть ли чего, не подать ли — он распорядился чаю горячего ему принести, с баранками, он, дескать, тут надолго. Так что сидит там!..
— Ну и что? Пусть себе сидит!
— Так а если ход найдет?!
— Ну и найдёт. Нам-то что за забота?
— Эх, Слон, Слон! Ты что, забыл, что бомбистов-то сентябрьских так и не нашли? А я тебе говорил ведь, что могут они и своих в корпусе иметь!
— Ерунду не болтай! — рассердился Федор. — Когда бой был, Илья Андреевич нас прикрывал, с нами вместе отстреливался!
— Ещё б ему не отстреливаться! — фыркнул Левка. — Его б самого прибили и не посмотрели бы! Кто там разбирает, когда такое творится?!
Тут, приходилось признать, он был прав, но всё равно — считать Илью Андреевича «бомбистом»? Чушь собачья!
Увы, Левке этого сейчас не докажешь. Нельзя об этом говорить вслух.
— Короче, Слон! Я — туда! Ты со мной?
— Какое «с тобой»?! А уроки?!
Лева так увлёкся, что, казалось, совершенно забыл об этой малости.
И всё бы закончилось, как заканчивалось, однако вмешалась всемогущая судьба.
Оставшиеся два урока отменили — законоучитель отец Корнилий захворал, преподаватель русской истории Григорий Лукьянович сидел у постели тяжело рожавшей жены, и кадеты седьмой роты неожиданно оказались распущены — потому что и Ирина Ивановна Шульц, и Две Мишени, и капитаны Коссарт с Ромашкевичем — все оказались вызваны к начальнику корпуса с чем-то донельзя срочным и сугубо секретным.
— Ну, Слон? Что теперь скажешь?
Федор вздохнул. И пошел.
Ну не мог же он уступить Льву!
Он даже не успел подумать, как они выберутся из корпуса без отпускных билетов, однако хитроумный Бобровский, как оказалось, давно уже имел потайную лазейку — на заднем дворе, где ещё оставались какие-то древние сараи, невесть почему ещё не снесённые, в решётчатой ограде один из вертикальных прутьев был слегка отогнут — взрослому не пролезть, а кадету из младшего возраста — так даже очень.
— Теперь ходу! — прошипел Лева.
От корпуса до Приората — совсем недалеко. Федя обратил внимание, что щели в ограде вела неплохо утоптанная тропа — небось старшие возраста тоже этим пользовались, а, может, и старослужащие, чтобы срезать путь на станцию.
Так или иначе, до Приоратского дворца кадеты домчались лихой рысью. Федор уже горько раскаивался, что поддался — а если они попадутся? Вот уж позор будет так позор!
— А теперь куда? — спросил он Бобровского, когда впереди замаячила красноватая крыша последнего убежища мальтийских рыцарей.
— Давай за мной и делай, как я!
Лев решительно постучался в двери. Те приоткрылись, явив не слишком довольную физиономию горничной.
— Епифана Мокеича надобно! — выпалил ей прямо в лицо Бобровский. — По делу, из корпуса, срочно!
Эх, позавидовал Федор, мне так тоже надо научиться. Врет и не краснеет, и уверенно-то как!
Епифан оказался, что называется, прислугой за всё — лудильщик, паяльщик, слесарь; если что-то надо починить — все к нему шли, — быстрым шёпотом объяснил Феде Бобровский.
— Это ты ему рубль дал?
— Ему, кому ж ещё-то… — и Лев вновь полез в карман.
— Ну, молодой барин, поспешайте уж, — Епифан быстро и ловко спрятал туго свёрнутую банкноту. — Не знаю, что делать станете и как отговариваться, а я вас знать не знаю и…
— И видеть нас не видели, — докончил Лев.
— И видеть не видел. А за Марьяну, что вам открыла, не извольте беспокоиться, она у меня баба с понятиями…
Федор даже не успел спросить «и куда теперь?», как этот самый Епифан — борода лопатой — вдруг дернул Левку за плечо: