Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»).
Шрифт:
Россатти был слегка удивлен этим сообщением, но постарался не подать виду.
— Ты хочешь исповедаться, как мне сказала твоя мать, эта святая женщина?
Капралу все же не удалось полностью скрыть свое недоумение, узнав одновременно о своем желании исповедаться и о внезапном причислении донны Элоизы к лику святых.
— О да, падре.
Чекотти попытался вмешаться.
— Позвольте, падре, я должен его допросить и…
Дон Адальберто смерил его презрительным взглядом:
— В Фолиньяцаро, молодой человек, никто себе не позволяет пройти раньше меня!
— Но я здесь представляю закон!
— А я — Бога! Это не одно и то же, как по-вашему? Вы знаете, вероятно, что исповедь происходит без свидетелей?
— Безусловно, но…
— В таком случае, будьте любезны выйти, прошу вас. Я позову вас, как только закончу.
Вне себя от злости, Чекотти вынужден был уступить. Как только он удалился, дон Адальберто сел рядом с заключенным:
— Амедео, сын мой, можешь ты поклясться здоровьем твоей матери, здоровьем Аньезе, что ты непричастен к смерти этого дурня Таламани?
— Клянусь вам, падре.
— Я верю тебе.
— Но поскольку это не я, кто все-таки убил его?
— У меня есть на этот счет одно предположение, но для того, чтобы в этом разобраться, нужно время, и мы вместе постараемся его выиграть.
— Каким образом?
— Ты — тем, что не будешь ничему удивляться… Я хочу сказать, что бы ни произошло… Ты будешь хранить полное молчание, не будешь ничего ни подтверждать, ни отрицать… Можешь взывать к чести, к собственной совести, в общем, к чему сам захочешь. А для начала вот как ты должен себя вести с этим миланцем, который намеревается преподать нам урок…
И дон Адальберто долго что-то шептал на ухо Амедео, который кивал головой в знак понимания. Закончив свои инструкции, священник поднялся, благословил Амедео и объявил громким голосом:
— Оставайся с миром, сын мой, ты чист от греха.
По другую сторону двери Маттео нетерпеливо ждал своей очереди. Выйдя, дон Адальберто улыбнулся ему:
— Передаю его вам, сын мой, белым, как снег!
— Это с вашей точки зрения!
— Единственной, которая имеет значение, молодой человек. А раз я уже здесь, не хотите ли, в самом деле, исповедаться?
Чекотти еле удержался, чтобы не ответить грубостью.
— Нет, спасибо.
— Жаль… Ведь ваша совесть не может быть совершенно спокойна. Разве можно преследовать невинных людей и не испытывать при этом угрызений?.. Очень сожалею, что не могу больше оставаться в вашей компании, но мои обязанности… Хотя вы, кажется, и не принимаете их всерьез…
Полицейский был больше не в силах сдерживаться. Его уважение к религии было сметено, как плотина под непреодолимым напором воды.
— Падре!.. Я был воспитан в католической вере. Я чувствую себя добрым христианином… Я готов повиноваться вам, когда нахожусь в церкви, но вне ее, прошу вас, оставьте меня в покое!
— Для доброго христианина вы не слишком-то почтительны, как по-вашему?
Чекотти закрыл глаза, сжал кулаки, стиснул зубы, но все же ухитрился пробормотать:
— Уходите, падре!.. Уходите или я арестую вас!
Дон Адальберто расхохотался.
— Миланский шутник! Впрочем, я и сам люблю иногда хорошую шутку… До свидания, желаю повеселиться…
Полицейский прохрипел:
— Повеселиться!..
— И не забывайте, что я жду вас в любой день на исповедь. Он бодро удалился, оставив Маттео на грани нервного срыва. Тимолеоне, который присутствовал при этой сцене, спрятавшись за полуоткрытой дверью, приблизился к нему.
— Ну и тип этот дон Адальберто, вы не находите?
— Только вас не хватало! Хоть вы-то оставьте меня в покое!
И он бросился в камеру. Амедео, растянувшись на постели, курил и мечтал об Аньезе. Бузанела, в ужасе от того, что с его начальством осмеливаются разговаривать в таком тоне, замер в ожидании взрыва. Рицотто, однако, удовольствовался тем, что заметил, обращаясь к нему:
— Нельзя сказать, что работники уголовной полиции хорошо воспитаны, как ты считаешь?
В камере заключенный насмешливо посмотрел на Чекотти. Тот долго молчал, стараясь прийти в себя. Он твердо решил увезти Амедео в Милан в этот же вечер, несмотря на обещание, данное им Тимолеоне. Фолиньяцаро со своими дикарями-обитателями успело ему смертельно надоесть. Он начал мягко:
— Вы должны знать, что в тюрьме запрещается курить.
— Но ведь я еще не обвиняемый, не так ли?
— Мне кажется, долго ждать не придется!
— У каждого свое мнение, синьор.
— Амедео Россатти, признаетесь ли вы в убийстве Эузебио Таламани?
— Нет.
— Естественно!
— Естественно…
— Но вы не отрицаете, что он был вашим соперником?
— Моим соперником?
— Ведь он собирался жениться на вашей любимой девушке?
— На ком?
— Как это на ком? На Аньезе Агостини, конечно!
— Синьор инспектор, вы, вероятно, знаете поговорку: одну потеряешь, десять других найдешь.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Амедео Россатти, подумайте хорошенько, прежде чем ответить: вы смеетесь надо мной, да или нет?
— Я бы никогда не позволил себе, синьор!
— И правильно поступаете. Если, как вы утверждаете, вопреки всеобщему мнению, Аньезе Агостини вас особенно не интересовала, почему же вы избили Эузебио Таламани так сильно, что он потерял сознание и остался лежать на земле?
— Я?
— Да, вы!
— Я и не прикоснулся к Таламани.
— Что?
— Повторяю, синьор инспектор: я и пальцем не тронул Таламани.
— Но послушайте, несчастный! Мэтр Агостини присутствовал при вашей драке!
— По его словам!
— Вы намекаете на то, что он лжет?
— А почему бы и нет?
— С какой же целью?
— В Фолиньяцаро любой вам скажет, что он меня ненавидит, потому что я встречался с его дочерью.
— По вашим словам, вы не любили эту молодую особу?