Алиедора
Шрифт:
Да, копали потом ещё долго, отчаянно грызли землю, пытались найти хоть что-нибудь, хоть осколки — напрасно. Тогдашние чародеи умели использовать лишь более-менее крупные Камни, мелочь для них была бесполезна.
Видишь эту кладку? Там замурован живьём и встретил свой конец один из рудничных рабов. Он ли, нет, но кто-то из его собратьев ответил-таки на вопросы того дотошного некроманта, рассказал ему правду. Здесь нет ничего, кроме пустоты и смерти, доньята. Превосходное место для наших штудий, верно?
Алиедора молча кивнула. Да, место было что надо, даже ей становилось
Мастер Латариус стоял рядом, держал лампу с призрачно светящимся кристаллом внутри и как-то по-особенному внимательно глядел на Алиедору, будто ждал от неё чего-то. То ли слов, то ли дела…
Доньята замерла, а потом, повинуясь внезапному порыву, поспешно разулась, встав босыми ногами на холодный камень.
Ей показалось — или она и вправду ощутила? — что там, в глубине, тяжело и медленно бьётся каменное сердце мира, мира Семи Зверей, Зверей древних и жестоких, как и положено древним.
Она уже привычно стала отделять от себя Алиедору-вторую, Алиедору-прежнюю, обречённую на очередное заклание, — как вдруг остановилась.
Что-то было не так. Что-то в её родном мире шло наперекосяк, и Алиедора, похолодев, внезапно поняла, что именно.
Сердце бьётся тяжело и натужно. Мир болен, и болен тяжко. Он гниёт изнутри, он медленно умирает.
Это не требовало доказательств. Это было. Как цвет, как запах, как звук.
— Я не ошибся, — одними губами, еле слышно шепнул Латариус, печально кивнув головой. — Ты тоже почувствовала?
— Да… — так же шёпотом отозвалась Алиедора, пытаясь побороть сжавшийся в животе ледяной комок страха.
— Услышать это способны единицы. Даже среди нас, Мастеров.
— Что это такое?
— Мы не знаем. Мы только ощущаем, подобно тому, как обычный человек чувствует вонь разложения, проходя мимо полежавшего на жаре трупа. Видно, у нас… и у тебя тоже… есть что-то ещё, помимо носа, ушей, глаз, языка и пальцев. Однако… — Он продолжил, но уже совсем о другом, сбившись вдруг на различия среди Мастеров. Алиедора едва заметно покачала головой и перестала слушать. Её не интересовало, как она выглядит в сравнении с остальными. Она — одна-единственная. Кто ещё из Гончих Некрополиса может похвастаться тем, что с нею говорил Белый Дракон? Кому ещё давала свою силу — пусть и взаймы — сама непобедимая Гниль?
— …и это — одно из главнейших дел для Некрополиса, — тихо, но убеждённо повторил тем временем Латариус, и Алиедора вернулась обратно. — Мы верим, что наш мир ещё можно вылечить. Не «победить Зло», не свалить какого-нибудь распоясавшегося чародея, вообразившего себя всемогущим, а именно вылечить. Как лекарь больного. Настоями, примочками, припарками. Возможно, иссечением поражённых членов. Но для этого требуется понять Смерть. Равно как и сокрушить тех, кто заставляет нас тратить время на глупые войны вместо главного.
— И как скоро… болезнь станет… совсем тяжкой? — Алиедора старательно давила пытавшийся вырваться на волю страх.
— О, по людским меркам, ещё не скоро. — Латариус скривился в подобии улыбки. — Несколько веков. Самое меньшее — четыре. Скорее всего — пять. Через шесть — наверняка.
— А уже известно… что именно случится?
— Гниль станет необоримой и всеобщей. Большего мы сказать не можем.
Алиедора сощурилась. Гниль — не болезнь. Гниль — лекарство. Но лишний раз обсуждать это с Мастерами, пожалуй, не стоит. Значит, глубже Гнили, выше Белого Дракона прячется ещё что-то. Может, и впрямь наподобие человеческой болести.
…Они ещё не раз приходили сюда, практикуя самые сложные, самые опасные заклятья. Вторая смерть сделалась для Алиедоры почти привычной; почти, потому что привыкнуть к этому окончательно не способен никто из ещё живущих.
Так миновала зима. Осторожно постучалась в глухие ворота Некрополиса робкая весна, но её словно и не заметили. Алиедора по-прежнему испытывала тошноту, но уже меньше колол ей глаза солнечный свет. Постепенно она стала выходить на улицы днём, всё ещё щурясь даже под густыми тучами, покрывавшими центр Некрополиса.
…В самом начале лета, когда в Долье и Меодоре молодёжь до утра танцует возле высоких костров, Алиедора в первый раз покинула Гильдию. Стояла тёплая и тихая ночь, вызвездило — но небесные узоры занимали Алиедору лишь как необходимый ориентир.
— Ступай, девочка, — тихо промолвил за плечом Латариус. — Ты знаешь, что делать. Обратно ты вернёшься уже полноправной Гончей.
Алиедора тихо усмехнулась. Она и так уже Гончая, а уж кем её станут считать — полноправной или нет, — ей неважно.
Она та, кто есть. И только она сама решает, кто именно.
Дигвил Деррано не бежал, не шёл, он еле тащился. Из последних сил, упрямо, сжав зубы, одолевал одну холмистую гряду за другой, направляясь на юго-запад. Прямая дорога к дому, на закат, оказалась закрыта. Нет, не кордонами и не заставами — а зимой, холодом и голодом.
Он не переставал удивляться — и собственному спасению, и тому, как оно случилось. Вися на крюке, изо всех сил заставляя себя не опускать голову и «смотреть смерти в глаза», он сто раз попрощался со всем и вся, когда тащившие его цепи вдруг ослабли и прямо в упор взглянула на него та самая «несносная девчонка» Алиедора, с которой, если разобраться, всё и началось.
Этого он никак не ожидал. Всего, чего угодно, — но не этого.
…Но как же, Ом Прокреатор, она изменилась! Татуировки на лбу и щеках, огромные глаза на исхудавшем донельзя лице, а за ними — ничего, кроме ненависти. Медленной, неспешной, подсердечной, но не той, что, легко вспыхнув, так же легко и гаснет.
Алиедора ненавидела. Его, Байгли, отца, всех.
Почему Алиедора решила его пощадить, Дигвил понимал, причём даже слишком хорошо. Считала себя единственной, кто вправе покончить с ним. Месть могла совершиться только её рукой, и это право она не собиралась уступать никому. Даже приютившему её Некрополису. Алиедоре не принесла бы желаемого удовлетворения расправа с беспомощным пленником, вдобавок взятым не ею самой.