Алмаз, погубивший Наполеона
Шрифт:
Они только что вернулись после омовения ног (уже вымытых) двенадцати беднякам, что они делали в Великий Четверг перед каждой Пасхой. Король выливал ковш воды, а Мария-Антуанетта вытирала. Мой кузен провел меня в бильярдную комнату в галерее Дианы, где герцог де Виллекер представил меня — «сын маркиза де Лас-Каза, владелец Ла Коссад де Пилоран, Ламота и Дурна» — королю. Принцесса де Шимей представила меня королеве, сестре короля Мадам Элизабет и его брату Месье (графу Прованскому, который станет Людовиком Восемнадцатым и нашим врагом). Месье был очень толст и приятен в общении.
Королева оказалась дороднее, чем я предполагал, и ее губы кривились, словно она пыталась подавить зевок. Потом ей удалось слегка улыбнуться, и в этой улыбке сказалось ее презрение к моей молодости и незаметности. Она не походила на то создание, которое видели скользящим по полу, подобно торопливому неземному духу, эта королева, самым сокровенным желанием которой была частная жизнь. У нее была оттопыренная нижняя губа австрийских императоров, и длинная шея поддерживала ее прекрасную голову со светлыми пудреными волосами. Я видел на ее лице печать, наложенную смертью двух детей.
Король, которому тогда было всего тридцать пять лет, глядя вдаль поверх моей головы, сказал тихим надтреснутым голосом:
— Bonjour.
Бриллиантовые пуговицы на его камзоле были застегнуты неправильно, и между полами камзола торчал сбитый в комок шелк.
Он прищурился и посмотрел вниз, словно ему было трудно разглядеть меня. Все Бурбоны близоруки. А потом отвернулся, хоть я и был его последним вновь представленным аристократом.
Походка у него была тяжелой, как и его удовольствия, которые состояли в убийстве оленей, изготовлении замков и каменной кладки. Я рассказал императору, как однажды, в бытность свою при дворе, наткнулся на короля, склонившегося над бронзовым замком какой-то двери. Он как будто устанавливал его.
— И что вы сделали? — спросил меня император.
— Попятился — и побыстрее.
— Расскажите о них еще, — приказал он.
— Они были… унижены.
— В них уже появилось что-то от citoyen? [75]
— Нет, сир, ни в коем случае. Даже тогда. Они были другой породы, хотя и мельче, чем могли бы быть.
Я сказал императору, что порой, взглянув на человека, чувствуешь, что он, хотя и прожил уже самое интересное время своей жизни, все же сохраняет следы пережитого, и в этом таится его привлекательность. Король был вместилищем многих поколений королей и дворов, поклонов и церемоний, празднеств и войн.
75
Гражданин — обращение, которое было принято во времена Революции. (Примеч. перев.)
Мне было позволено находиться в комнате короля во время королевских lev'ee и couch'ee, ибо церемонии одевания соблюдались даже тогда. Я держался позади, ближе к шелку стен, и глядел поверх моря причудливых плеч на фоне серо-зеленой деревянной обшивки. Какой-то старик раздвигал duchesse bris'ee, [76] и поднималась баронесса Л’Арбредор — ее движения были как бы медленным танцем, своей напускной легкостью бросающим вызов трудной реальности.
76
Створки кровати с балдахином (фр.).
Во время королевской игры в карты я оставался voyeuse [77] и, сидя верхом на стуле, заглядывал через плечи в карты игроков, секреты лежали у них в карманах. Даже тогда, на излете существования двора, я не мог не заметить, что эти последние придворные живут, словно воюют, день и ночь защищая себя. Каждый комплимент порождал врага. Лица состояли из тревожных глаз в верхней части и внезапных улыбок в нижней. Даже в то короткое глухое время, когда я присутствовал там, я никак не мог соответствовать всему этому.
77
Зритель (фр.).
Из-за своей близорукости король не мог точно определить расстояние и наступал на того, к кому адресовался, заставляя человека пятиться до стены придворных и ловя его в ловушку волнующей мимолетной славы, когда прощался, произнося какую-нибудь безобидную банальность.
Я поехал в замок Медон рядом с Версалем, где с удивлением увидел, как король въезжает на лошади прямо в салон. Впервые я видел тех женщин, которым приходилось наклонять голову и боком протискиваться в дверной проем. Я научился говорить на их языке, но был слишком молод, робок и диковат. Говорил я очень мало и, боюсь, очень плохо. Все они казались мне слишком быстрыми.
Я сказал маркизу, который представил меня ко двору, что монархи великолепны, но мне здесь трудно. Под наслоениями церемоний они казались и вправду напуганными. Это был тот же дискомфорт и особая грусть от ощущения своей неуместности, которые ныне я вижу в императоре. Короли Бурбоны всегда имели привычку переступать с ноги на ногу, и я видел, как король делает это, словно ему трудно удержать вес собственного тела. Он и королева были мягкими и рассеянными среди приводящей в ужас грубости страны; все старые привычки и церемонии больше не служили им защитой.
Для супружества, которое началось с такого ужаса и разочарования, король и королева под конец словно доросли до неистовой безнадежной любви, которая приходит, когда люди согласны пойти на компромисс. Они часто смотрели друг на друга. С этими своими маленькими носами, похожими на клювы, они походили на двух гордых редких птиц, парящих на ветрах вымирания.
Император сказал, что Людовик Шестнадцатый открыто сопротивлялся, и, обладай он храбростью и усердием Карла Первого, короля, судьбу которого он изучал, он победил бы. Аристократия, духовенство, армия — все поддерживали его, как и иностранные правительства. (Разумеется, о том, что Карл Первый потерял-таки голову, я не стал напоминать.)
— В Англии смерть короля привела к республике; во Франции рождение республики привело к смерти короля, — сказал император для моего «Мемориала».
Откуда взялась монархия? Кто был первым королем Франции? Первым королем был самый лучший солдат. После чего королем стал сын самого лучшего солдата. Франция, всегда бывшая воинственной страной, короновала своих солдат. Людовик Шестнадцатый не был солдатом; его бледная кровь текла медленно, в ней было слишком много жира, сомнений и манерности. Храбрость и упорство, создавшие первых королей-солдат, превратились в благородную уступчивость и спокойствие, которые всегда приходят вместе с беспомощностью.