Алмаз, погубивший Наполеона
Шрифт:
На цыпочках вошли дочери Людовика Пятнадцатого в своих черных плащах из тафты, чтобы ухаживать за ним.
— «Когда я буду умирать…» — всегда говаривал он, а придворные тотчас начинали протестовать. Но вот свечу на его окне погасили.
Людовик Шестнадцатый и Мария-Антуанетта услышали перестук сотен красных каблуков, мчавшихся по коридорам. Грохот нарастал, стихал, когда придворные поворачивали за угол, а потом вновь нарастал — все громче и громче. Этот непрекращающийся звук всегда был вестником о новом короле и началом его ужаса.
Они ворвались в апартаменты дофина: первым — человек с черным пером на шляпе.
— Какое бремя! В моем возрасте! А меня ничему не учили, — сказал Людовик Шестнадцатый, увидев вестника.
Вошедшие застали его и Марию-Антуанетту стоящими на коленях и плачущими.
Он был коронован как Людовик Шестнадцатый, и «Регент» был в его короне. Корона его деда, сделанная для двенадцатилетнего мальчика, оказалась слишком мала. Ювелир Обер сотворил для Людовика Шестнадцатого новую корону с «Регентом» в центре, венчающим лилию, символ французского королевского дома, вместе с «Великий Санси» и «Толстым Мазарини».
В середине церемонии в Реймсе епископы и знать по обычаю отправились к королю, чтобы отвести его в собор. Они постучали в дверь палкой.
— Чего вы требуете? — спросил камергер двора.
— Мы просим короля.
— Король спит.
Они вновь постучали — тот же ответ. И вновь ответ тот же.
— Мы требуем Людовика Шестнадцатого, которого Бог дал нам в короли.
Тогда дверь спальни распахнулась, за ней стоял Людовик Шестнадцатый, делающий вид, что он только что встал с парадной кровати, толстый, в длинном малиновом камзоле, отороченном золотыми галунами, рубашка раскрыта там, где ему предстояло быть помазанным из священного фиала. [66]
66
Говорят, будто Александр де Богарнэ, первый муж императрицы Жозефины, разбил такой сосуд со священным елеем, чтобы упрочить свою репутацию во время революции — уловка, которая в конечном счете не помогла, поскольку он был обезглавлен. — Примеч. Лас-Каза.
— Мне больно, [67] — прошептал Людовик Шестнадцатый, когда пэры возложили ему на голову тяжелую корону.
Пэры переглянулись.
— Пусть король обладает силой носорога! — пропели они.
У Людовика Шестнадцатого, физически очень сильного человека, недостало сил справиться с государственным бременем.
Корона была одиннадцати дюймов в высоту и достаточно тяжела — у него закружилась голова. Марию-Антуанетту на коронацию не допустили.
67
— Мне щекотно, — сказал Генрих III, когда его короновали в 1574 году. Генрих III любил свои драгоценности, он как-то пришел на бал одетый женщиной, с ожерельями на обнаженной шее. Позже монах-фанатик вошел в его палатку и ударил короля ножом, положив конец дому Валуа. — Примеч. Лас-Каза.
15
ВСЕ УТРАЧЕНО
Вот я и добрался в своей истории бриллианта до того времени, в котором жил сам, до монарха, которому я служил прежде, чем Наполеону.
Император, одним глазом следивший за моей работой, хотел узнать, добрался ли я в моей хронике до Людовика Шестнадцатого. (На самом деле он прекрасно знал, что добрался.) Он сказал, что этот король был образцовым обывателем, но королем никудышным.
— Должности первых министров были придуманы для этих последних королей, — уже не в первый раз сказал император. — Я ездил на охоту с его ружьем, а королева шепелявила, вы знаете об этом?
Я знал, но решил не мешать ему говорить.
— Всякий раз, когда я упоминал имя Марии-Антуанетты в Вене, — продолжал он, — ее родственники опускали глаза. В знак того, что при их дворе на эту тему говорить нельзя.
Он рассказал мне, что Мария-Антуанетта привнесла пагубную непринужденность в придворную жизнь и разрушила старинную важность этого двора. Двор смеялся над всем на свете, но никогда — над собственными мелкими ритуалами, ибо их предназначением было сохранение порядка.
Мария-Антуанетта быстро устала от обязанности являть собой божество, устала от того, что ей подают полотенце, опускаясь на колени на скамеечку для ног, от того, что придворные подходят по очереди, чтобы увидеть, как она ест какой-нибудь кусочек; и тогда как Мадам настаивала на соблюдении этикета, соответствующего ее положению, Мария-Антуанетта им пренебрегала; ее считали moqueuse. [68]
68
Насмешницей (фр.).
— Разве не эти же ритуалы вы переняли для своего двора, сир? — спросил я, чтобы потом записать ответ императора.
— Совсем нет. Мои lev'ees и couch'ees [69] были всего лишь способом встретиться с придворными и отдать им распоряжения. В конце концов, поскольку я вышел из толпы, мне пришлось придать государственной власти побольше внешней важности. Иначе меня каждый день хлопали бы по плечу. Такого я не мог себе представить.
— В природе королей не существует. Короля делает свита, — напомнил мне император, но, взглянув на него в его потрепанном сюртуке, я не мог с этим согласиться.
69
Утренние вставания и отход ко сну (фр.).
Разумеется, я прекрасно помню, что ни один двор не мог сравниться великолепием с двором императора, что принцы съезжались со всей Европы и выстраивались в очередь, чтобы его увидеть. Кто-то однажды сказал, что о быстроте продвижения императора по залу можно судить по вспышкам бриллиантов на дамских шеях и руках при его приближении. Никогда не бывало такой роскоши, и все же эта роскошь — зрелищная часть его «хлеба и зрелищ» — способствовала достижению определенных целей. Его бракосочетание с Марией-Луизой и крещение Римского короля были подарком нашим ювелирам, производителям шелка и всем прочим. Император создавал новую знать и раздавал ей украшения, кресты и орденские ленты. Он создал орден Почетного легиона и раздал тысячи орденов, ибо чем больше он раздавал, тем больше к ним стремились. Он понимал, что люди бывают детьми не только в детстве.
— Мы осуждаем Людовика Шестнадцатого, — сказал император, — но следует заметить, что он стал первым монархом, на которого посягнули. Именно на нем впервые были опробованы новые принципы. Его образование, его идеи внушили ему уверенность, что все принадлежит ему и всегда будет принадлежать.
Я сказал ему, что по мнению Бертрана де Мольвилля, морского министра Людовика Шестнадцатого, король был необычайно образован, обладал здравым смыслом и благими намерениями. Но обращался за советом слишком ко многим и никак не мог принять решения. Память у него была, как у всех Бурбонов, равно как и общая для них потребность в охоте — как можно больше скачек и погонь. И присущая всем им меланхолия и фатальная робость, да к тому же — сиротское детство, поскольку отец его умер, когда ему было одиннадцать лет, а мать — в тринадцать.
Людовик Шестнадцатый был первым королем, которого я видел воочию. Никто не мог надолго отвести от него взгляда, когда он находился в комнате. Я сказал императору, что король был вальяжен, внушителен и очень вежлив. У него была своеобразная манера говорить булькающим голосом, и слово «garden», произнесенное на вдохе и выдохе, превращалось в «guh arrrrr den». В этом разговоре о короле мы с императором вдруг поменялись местами, ибо я как дворянин был представлен королю в те времена, когда император был всего лишь молодым неприметным солдатом. Я смутился этой своей мысли, хотя и не надолго. Она не доставила мне ни малейшего удовольствия, поскольку оба мы были людьми, потерявшими свободу, потерявшими все. В этом отношении между нами не могло быть никакого соперничества, а если бы и было, то горькая победа по праву принадлежала ему, потому что у меня еще оставался сын. Он же потерял всю Европу, ее короны и троны, жену и ребенка и всю свою семью. Он потерял мир и сохранил только личную славу. И поэтому я не стал мешать ему рассказывать…