Алмаз, погубивший Наполеона
Шрифт:
— По словам ее придворной дамы, госпожи Кампан, Мария-Антуанетта была не расточительна, но прижимиста, — сказал император. — И король тоже, недаром он имел обыкновение разрезать лист бумаги на осьмушки и исписывать их полностью, а его почерк становился все более мелким и сжатым под конец — лишь бы не начинать новый лист.
— Я думаю, что существуют некие степени экстравагантности, — сказал я, кое-что вспомнив.
Мой друг принцесса де Ламбаль, когда мы были в ссылке, поведала мне множество историй — ей и в голову не могло прийти, где и по какому случаю я их вспомню. Она рассказала, как Леонар, парикмахер королевы, поднимался на лесенку, чтобы изобразить в ее волосах старого короля, или его похороны, или хлебные бунты 1775 года. У всех тогда были большие головы с маленькими, белыми как мел лицами, притворно улыбающимися под слоем белил. Брови серые, как мышиные хвостики, красный свинец и кармин на щеках, в головах идеи Месмера и мошенника Калиостро (заново родившегося графа Сен-Жермена). Мария-Антуанетта и ее модистка мадемуазель Бертен ежедневно меняли моду. При фривольном дворе все было модой — сегодняшняя манера говорить, сегодняшняя острота и песня, сегодняшняя игра в pan-pan. [70]
70
Шлеп-шлеп (фр.).
Всякое стремление к образованности, выходящее за рамки интересов скучного короля, который ложился спать в одиннадцать часов, изгонялось, а королеве оставалось тем временем лишь пускаться в рискованные авантюры при лунном свете. То была всего лишь вызревшая в конце столетия, доведенная до крайности версия того, что всегда существовало при дворах. Но в голодающей стране это стало невыносимым.
Принцесса рассказывала мне о визите великой русской княгини Марии Федоровны в 1782 году. Великой княгине только что дали прочесть запрещенную пьесу Бомарше «Женитьба Фигаро». Эта вещь, как и книга Лакло «Опасные связи», высмеивала двор. Обе книги покорили Версаль, и их идеи нашли понимание в атмосфере опасного недовольства.
В Версале в театре Габриэль был дан бал в честь великой княгини. Всем дамам было приказано надеть белые атласные домино с фижмами и шлейфами. Когда они расхаживали и кружились под пятью тысячами свечей, вошла Мария-Антуанетта. Ее шляпа с белыми перьями, приколотая «Регентом», была надвинута на глаза цвета зимнего парижского неба.
Она надела «Регент», чтобы поразить, и преуспела. «Регент» нашел в ней свою первую красавицу. Его задачей стало усиливать и приумножать то, что имелось, будь то мощь или красота.
Еще принцесса де Ламбаль рассказала мне обо всех тех ночах в розовом саду в Багателе. Она описала один праздник в Трианоне, когда балетные актеры, одетые нимфами и фавнами, бегали среди деревьев, а музыканты играли на плоту среди озера, когда королева была в белом газовом платье, с цветами в волосах, а кардинал де Роган согрешил. То было начало дела о бриллиантовом ожерелье.
Именно тогда интрига, долгие годы развивавшаяся, расцвела, произведя главную интригу спустя десять лет по восшествии Людовика Шестнадцатого на престол. Ожерелье стоимостью миллион шестьсот тысяч ливров, самое дорогое из всех, когда-либо изготовленных, состояло из длинных низок и фестонов наилучших бриллиантов, какие когда-либо были собраны вместе, и превосходнейшим образом подобранных. Неприметная и сгорбленная мадам де ла Мотт уговорила кардинала Рогана купить это ожерелье, чтобы вернуть милость Марии-Антуанетты.
Ожерелье исчезло, ювелиру так и не заплатили. Состоялось судебное разбирательство в парламенте, и хотя Мария-Антуанетта выиграла дело, она проиграла. Император всегда говорил, что это дело с ожерельем стало одной из трех причин революции.
К тому времени Мария-Антуанетта отказалась от тяжелых драгоценностей и имела свои собственные бриллианты, вставленные в новые оправы в виде листьев и растений. Потом она утратила интерес и к ним. На церемониях у нее стали случаться судороги, она отложила в сторону свою алую шкатулку с драгоценностями и влюбилась в идеалы Руссо. Все эти драгоценности устарели; они годились лишь для мадам дю Барри, которая нуждалась в них, чтобы привлечь к себе внимание.
«Регент» в этом воплощении казался не более чем большой каплей росы на цветке из драгоценных камней — благородный варвар среди драгоценностей.
Мария-Антуанетта все еще подчинялась своим фаворитам и своему личному тирану — моде. После торгового соглашения с Англией при заключении мира в 1783 году пришла мода на английские сады и товары, ленты и экипажи. Двор был заинтригован малопонятными иностранными идеями вроде конституции, верхней палаты, нижней палаты, habeas corpus, [71] равновесия ветвей власти.
71
Закон 1679 года о неприкосновенности личности. (Примеч. перев.)
Я знавал тех, кто окружал Марию-Антуанетту, когда она устроила сельскую жизнь для себя в Малом Трианоне. Они рассказывали, что никто не должен был бросать то, что делал, или вставать, когда королева Франции входила в комнату в своих муслиновых платьях и шляпе, плоской, как блин. Она прислонялась к стенам, расписанным поддельными трещинами. Она ходила без фижм и шлейфа месяцами напролет и разрешала всем сидеть в своем присутствии. Она ходила на ночные прогулки по деревне, где искусное встречалось с искусным и где преобладало притворство. Основные отличительные черты стерлись, когда она бросила роскошь ради смертельной простоты.
Король оказал поддержку американским мятежникам, восставшим против английского монарха. Тогда появились американцы во главе с господином Бенджамином Франклином, американским послом — все в коричневых шерстяных костюмах, с ненапудренными волосами и в меховых шапках, ходившие по Парижу без всякой свиты. Мода повернулась лицом к охваченной восстанием стране. Придворные по примеру Франклина отказались от лент и перьев, надели тяжелые башмаки и взяли в руки толстые палки, смешиваясь с толпой, которая не могла их узнать, и вступали в драки. Все это была мода, а что такое мода, как не маскировка?
Бенджамин Франклин видел, как первый шар доктора Монгольфье, наполненный горячим воздухом, поднялся над Версалем в сентябре 1783 года. Шар был синий с желтым и плыл над толпой, в которой находился Уильям Питт Младший.
К тому времени, как говорили, Мария-Антуанетта стала совершенно развратна — то была некая Мессалина, предающаяся половым мерзостям со множеством любовников обоих полов. Ходили слухи, что теперь у нее в Малом Трианоне появилась бриллиантовая комната. Libelles против нее разбрасывали в комнатах Версаля; на площадях разыгрывались непристойные кукольные пародии. Каждый мог купить два тома «Частной жизни королевы» с порнографическими гравюрами; вскоре появилось множество книг такого сорта. Писали, что она спит и с братом короля графом д’Артуа, и с родным братом и что она дорого стоит.
В те дни она дразнила молодого английского гостя Уильяма Питта, совершенно не зная, как тот связан с бриллиантом, который она носит. Господин Питт рассказал ей историю человека, который пригласил его во Францию. Человек, который обещал ввести Питта в общество, оказался каким-то бакалейщиком. Мария-Антуанетта вспоминала о бакалейщике и посмеивалась всякий раз, когда видела молодого Уильяма Питта.
В двадцать пять лет королева перестала танцевать и попросила мадам Кампан сообщить ей, когда для нее придет время перестать носить цветы в волосах, когда она утратит первую свежесть. К тому времени, когда умерла ее дочь-младенец Софи, 19 июня 1787 года, свежесть действительно утратилась. Два года спустя ее сын дофин Луи-Жозеф лежал при смерти в Медоне, скрученный туберкулезом позвоночника, горящий в лихорадке. Это был не по годам развитый ребенок, изучавший историю, всегда добрый с теми, кто прислуживал ему, благородный душой и манерами.