Алмаз, погубивший Наполеона
Шрифт:
Пасквили не прекращались. Королева знала, что народ за пределами двора ее ненавидит; когда она проезжала, люди шикали или хранили молчание.
5 мая 1789 года король надел «Регент» и драгоценности короны в последний раз. Случаем послужило открытие ассамблеи Генеральных Штатов и конец абсолютной монархии, божественных прав и тому подобных вещей. Камень, сам рожденный в великих катаклизмах, осенял своим светом очередной переворот.
Король и королева вынуждены были пройти от собора Нотр-Дам до церкви Святого Людовика, а их семилетнего умирающего сына поддерживали у окна. Король неторопливо брел в роскошном платье, расшитом золотом и старыми розовыми алмазами, недавно вновь ограненными для его новой бриллиантовой шпаги и бриллиантовых пуговиц. Тьерри де ла Виль д’Авре, главный шталмейстер, заведовавший королевским дворцовым хозяйством, распорядился заново огранить их в Анвере. Год спустя, когда я был при дворе, кто-то шепнул мне об этом, как будто это все еще имело значение. Пряжки на туфлях короля и подвязки тоже были бриллиантовыми. Король сверкал бриллиантами — и был источником многих бед.
На королеве было серебро с «Великим Санси», приколотым к волосам. Они несли на себе частицы прошлого, унаследованного от всех предков. Новые драгоценности и старинные драгоценности и пустота тех, кто носил их когда-то, шествовали вместе в этой последней вспышке великолепия. Что бы ни произошло потом, это уже никогда не повторилось. Это было последнее явление великолепия, если, конечно, не считать императорских зрелищ.
— Да здравствует дом Орлеанов! — кричала толпа, приветствуя кузена и соперника короля.
Марию-Антуанетту била такая дрожь, что принцессе де Ламбаль приходилось ее поддерживать. Кто-кто из придворных хотел остановить процессию; королева отмахнулась, но, вернувшись в свои апартаменты, не выдержала. У нее случились такие конвульсии, что она сорвала с себя драгоценности прежде, чем ее дамы успели их снять. Ожерелье разорвалось, и жемчужины покатились по полу. Браслеты лопнули, и дамы ползали по обюссонским коврам, подбирая камни. Одежду пришлось разрезать, иначе снять не получалось.
Генеральные Штаты приступили к работе на следующий день, 6 мая, в Версале, в зале Венус-Плезир, обычном просторном зале, с неуместным мрамором наверху, гирляндами золотых листьев и цветков, наполненном красотой и чванством и всем тем, что тут происходило ранее — со времен Людовика Четырнадцатого здесь устраивались балы и концерты.
В день открытия Генеральных Штатов на короле были орден Золотого Руна, новая шпага с бриллиантами, ордена, эполеты Людовика Пятнадцатого и новые бриллиантовые пуговицы. На его шляпе, кроме шляпной ленты и бриллиантовой петли, красовался «Регент», так что все Tiers, представители третьего сословия, конечно, увидели камень. «Регент» был как третий глаз, тот, который мог видеть, ибо два других глаза были слепы. Ради этого события впервые с 1614 года открыли двери. Вошло духовенство в своих сутанах, просторных красных мантиях и квадратных шляпах, епископы в фиолетовых одеяниях, аристократы в кружевных галстуках и черных плащах, вышитых золотом, в сдвинутых на затылок шляпах с белыми перьями. Потом вошли шестьсот человек в муслиновых галстуках, простых черных плащах и шляпах с широкими опущенными полями — дерзкие Tiers, будущее Франции.
Король и королева сидели на тронах, королева немного ниже, в белом атласе и пурпурном бархатном плаще; она обмахивалась огромным веером из белых перьев, усеянным бриллиантами. Обмахивалась усиленно, словно желая изгнать чужих, тех, которые не были ей представлены, тех, кто ненавидел ее и верил худшему о ней — всех этих демонов бунта.
— Откройте окна! — воскликнул кто-то.
К тому времени Людовик Шестнадцатый изучил историю и пытался вести себя иначе, чем Карл Первый, который потерял голову. Он говорил медленно, и голос его скрипел, как один из его несмазанных замков. [72] Он говорил о финансовом кризисе и долгах в результате Американской войны и заявил, что он «первый друг своего народа», каковым он искренне себя считал.
72
У него было хобби — делать замки. (Примеч. перев.)
Мария-Антуанетта обмахивалась веером. Хотя был еще только май, она махала веером так, что бриллиантовая эгретка у нее в волосах подпрыгивала и тряслась.
В ту весну 1789 года я навестил свою мать в Соррезе, а осенью отправился в Коэтилью, в замок маркиза де Вандрейля.
Все время моих странствий и военных походов Коэтилью ждал меня среди леса, в конце длинной аллеи старых каштанов, по ту сторону рва с водой, покрытой пленкой радужной зелени. Этот замок остался в моей памяти той Францией, которая существовала когда-то, он был для меня домом в большей степени, чем мой собственный дом. Когда бы я ни возвращался туда, это было все равно, что попасть в зачарованное прошлое. К тому времени я побывал за морем, на жарких благоуханных островах, где грезил о Коэтилью, и дымка мечтаний целыми днями окутывала меня, как маленькое неподвижное облако.
У каждого есть такое единственное заколдованное место, которое от тебя удаляется, а ты за ним гонишься, и уже по одному этому люди, живущие там, становятся дороги. Там вновь я встретил молодую графиню Анриетту де Кергариу.
Впервые я увидел Анриетту, когда мне было шестнадцать и я был выпускником Военной школы. Я оказался тогда в Тулузе со своим кузеном среди приближенных герцога де Пантивра, свекра принцессы де Ламбаль. Анриетте было двенадцать лет, я почти не обратил внимания на маленькую девочку с длинными черными волосами, которая всегда пряталась либо пробегала мимо, глянув через плечо своими большими ночными глазами.
Я поступил на флот, а потом взошел на борт корабля «Актиф» и принял участие в последнем сражении американской войны и в осаде Гибралтара. Двумя годами позже я опять жил в замке с моим ближайшим другом Жаном-Анри де Волюдом, потом отплыл в Санто-Доминго, где у меня начались сложности с желудком, который и теперь досаждает мне, и у меня доставало времени читать «Новую Элоизу» и плакать над нею.
Когда я вернулся во Францию и вновь увидел Анриетту, мне было девятнадцать; ее проказливость превратилась в живость и остроумие; она по-прежнему была маленькой и показалась мне очень привлекательной. Я снова уехал, отплыл на Мартинику, и там у меня были долгие ужины с баронессой Ташер и ее племянницей, соблазнительной виконтессой де Богарнэ, которую покинул муж, и которая позже стала Жозефиной, выйдя замуж за Наполеона, и сделалась императрицей Франции.
Долгое время я провел на море и вернулся во Францию двадцати одного года от роду в ту жестокую, голодную зиму 1788–1789 годов, которую я провел в Бретани, сидя перед огнем и читая о безумии Георга Третьего и популярности Уильяма Питта.
Весной я вновь поехал в Коэтилью. У Анриетты была корь, я сидел у ее кровати, держал ее сухую руку и приносил ей свежую сирень и фиалки из сада. Я помогал ее отцу ровнять землю и влюбился в эту деревенскую девушку из моего нежного мира юности. Людовик Шестнадцатый наконец произвел меня в лейтенанты, и Анриетта настолько поправилась, что сама прикрепила на мой мундир эполеты. Мне казалось, что, перейдя через ров этого замка, описал круг, в начале и конце которого была она. Мы находились вдали от того, что называлось революцией, которая нарастала в трактирах, кафе и на площадях. Внутри стен мы играли, смеялись и носили перламутровые пуговицы с девизом на латыни, гласившим, что лучше умереть, чем быть обесчещенным.
Людовик Шестнадцатый был замкнутым в себе слепцом, но все, кого я знал, слепо верили в него. Вместе с флер-де-ли [73] он получил долги и непокорный парламент, войны, недороды пшеницы и сменяющихся министров — Морепа, Малерб, Тюрго, Некер, Калонн, потом снова популярный Некер, пока его вновь не сместили. Король снова призвал Некера, когда было уже слишком поздно. Слишком поздно, потому что народ восстал в ярости.
Пока мы смеялись и танцевали в деревне, началась революция. В саду Пале-Рояля 14 июля в лето 1789 года Камилл Демулен провозгласил:
73
Эмблема французского королевского дома. (Примеч. перев.)