Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
Когда мы переоделись и выпили по стакану эля за процветание клуба, один из юношей проводил нас в гостиницу. Он не захотел пообедать с нами, но не отказался выпить стакан вина. Однако энтузиазм – вещь утомительная. Битых три часа этот прекрасный молодой человек сидел с нами и распространялся о лодках и гонках. Перед уходом он велел прислуге принести нам свечи для спален.
Мы иногда пытались сменить тему разговора, но это срабатывало только на минуту. Член клуба неуверенно отвечал на вопрос, потом его снова, как волна прилива, увлекала прежняя тема, и не он управлял ею, а она подчиняла его себе. Аретуза, для которого любые гонки и скачки – порождение дьявола, оказался в тяжелом положении. Ради чести Англии он не решался признаться в своем невежестве и усердно поддерживал беседу об английских клубах и английских гребцах, дотоле ему вовсе не известных. Он несколько раз чуть было не попался, особенно когда речь зашла о подвижных сиденьях на гребных лодках. Что до Папироски,
Я заметил, что, когда неуемный спортсмен заговорил об этом, пот выступил на лбу моего друга. Точно так же подействовало на нас еще одно предложение юного энтузиаста. Оказалось, что европейским чемпионом в гребле на байдарках был один из членов «Клуба королевских водников». И если бы мы подождали до воскресенья, этот лихой гребец снизошел бы до того, чтобы сопровождать нас до следующей нашей стоянки. Но ни я, ни мой друг не имели ни малейшего желания состязаться в гонках на колесницах с самим Аполлоном [47] .
47
Златокудрый древнегреческий бог света Аполлон считался покровителем колесничих.
Когда молодой человек удалился, мы велели погасить свечи в спальне и заказали грог. Члены «Клуба королевских водников» были на редкость милы, но они показались нам слишком юными и слишком преданными своему гребному спорту. Нам стало ясно, что мы старые прожженные циники: нам нравилось тихое безделье и приятные размышления о том о сем; мы не желали осрамить нашу страну, сбив с темпа распашную восьмерку или тащась в кильватере чемпиона по гребле на байдарках. Короче говоря, нам пришлось спасаться бегством. Это попахивало неблагодарностью, но мы постарались компенсировать свою невежливость карточкой, исписанной изъявлениями самой сердечной признательности. Нам было не до церемоний: мы уже чувствовали на своих затылках жаркое дыхание чемпиона.
В Мобеже
Зная, что между Брюсселем и Шарлеруа не меньше пятидесяти пяти шлюзов, мы решили пересечь границу в поезде, так как преодолели бы все эти шлюзы не быстрее, чем если бы шли до Шарлеруа пешком с байдарками на плечах. Воображаю, как хохотали бы все встречные ребятишки!
Переезд через границу, даже в поезде, для Аретузы дело трудное; он, Бог весть почему, вызывает подозрения у всех официальных лиц. Где бы он ни путешествовал, вокруг него толпятся чиновники. Во всем мире подписываются важные акты, иностранные поверенные в делах, посланники и консулы восседают повсюду от Китая до Перу, и британский флаг развевается подо всеми небесами. Благодаря этим охранителям, священники, школьные учительницы, господа в серых твидовых костюмах, целые толпы английских туристов заполняют вагоны железных дорог на континенте, и одна только худощавая фигура Аретузы запутывается в сетях, тогда как остальные крупные рыбы весело продолжают свой путь. Если он путешествует без паспорта, его бросают (выражаюсь не фигурально) в тюрьму, если же его бумаги в порядке, ему, правда, позволяют следовать дальше, но только после того, как он до дна изопьет унизительную чашу всеобщего недоверия. Он с рождения британский подданный, однако ему еще никогда не удавалось убедить в своей национальности хотя бы одного чиновника. Он льстит себя мыслью, что исключительно честен, но очень редко его принимают за кого-либо, кроме шпиона, и нет такого нелепого или злонамеренного способа добывания хлеба насущного, который не приписывался бы ему в пылу чиновничьего или гражданского недоверия.
Я не могу понять причину этого. Я, как и все остальные, бывал в церкви и сидел за столом с порядочными людьми, но это не оставило на мне ни малейшего следа. Я кажусь всем официальным лицам таким же чуждым, как дикий индеец. Им представляется, что я мог приехать из любой части земного шара, кроме той, из которой я действительно явился. Мои предки напрасно трудились, и славная конституция не в силах охранять меня во время моих скитаний по чужим землям. Поверьте, это великая вещь – воплощать собой тип того народа, к которому вы принадлежите.
По дороге в Мобеж ни у кого не спросили бумаг, кроме меня, и хотя я отчаянно цеплялся за свои права, мне пришлось выбирать между унижением и высадкой из поезда. Мне было неприятно уступить, но я желал оказаться в Мобеже.
Мобеж – укрепленный город с очень хорошей гостиницей «Большой олень». Нам показалось, что он населен главным образом солдатами и купцами; по крайней мере, мы видели только эти два рода людей да прислугу. Мы провели некоторое время в Мобеже, так как байдарки не спешили за нами, а под конец безнадежно застряли на таможне; нам даже пришлось вернуться и освободить их. Делать
Папироску чуть было не арестовали за попытку зарисовать укрепления, хотя он был совершенно неспособен выполнить эту задачу. Кроме того, как я предполагаю, каждая воинственная нация уже имеет планы всех крепостей других стран, и подобные предосторожности похожи на запирание дверей хлева, когда стадо уже ушло. Я думаю, это делается с целью поддержания бдительности у населения. Очень важно убедить людей в том, что они хранят тайну. Это придает им особое значение в собственных глазах. Даже масоны, чьи секреты разоблачены всеми, кому не лень, испытывают известного рода гордость. Каждый бакалейщик-масон, каким бы честным, безвредным и пустоголовым он ни был, возвращается домой после одного из их сборищ, чувствуя себя человеком значительным.
Удивительно, как хорошо могут жить двое людей в городе, где у них нет знакомых. Мне кажется, созерцание жизни, в которой человек не принимает участия, парализует его личные желания. Он довольствуется ролью зрителя. Булочник стоит на пороге лавки; полковник, украшенный тремя медалями, идет вечером в кафе; войска барабанят и трубят и, как отважные львы, взбираются на укрепления. Не хватит слов, чтобы описать, как спокойно смотрит на все это праздный человек. Там, где вы пустили какие-то корни, вы волей-неволей не остаетесь равнодушным. Вы участвуете в жизни, ваши друзья служат в армии. Но в чужом городе, не настолько маленьком, чтобы он сразу стал привычным, и не настолько большом, чтобы обхаживать путешественников, ты оказываешься так далеко от всего, что просто забываешь, как можно в чем-то участвовать; вокруг нет ничего по-человечески близкого, и ты уже не помнишь, что ты человек. Может, даже и перестаешь быть человеком. Философы-аскеты уединяются в лесах, там их окружает природа, полная поэзии, там на каждом шагу романтика. Было бы целесообразнее, если б они поселились в скучном провинциальном городке, где видели бы ровно столько образчиков человеческой породы, сколько необходимо, чтобы развеять тоску по людям, и где перед ними были бы лишь приевшиеся внешние стороны человеческого существования. Эти внешние стороны так же мертвы для нас, как многие церемонии, и говорят с нашими глазами и ушами на мертвом языке. Они столь же бессмысленны, как слова присяги или приветствие. Мы так привыкли видеть супружеские пары, шествующие в церковь по воскресеньям, что уже не помним, символом чего они являются, и романистам даже приходится оправдывать и превозносить адюльтер, когда они хотят показать нам, как это прекрасно, если мужчина и женщина живут только друг для друга.
Однако в Мобеже нашелся человек, позволивший мне заглянуть за свой фасад. Я говорю о кучере гостиничного омнибуса [48] . Это был ничем не примечательный коротышка, но с искрой в душе. Он слышал о нашем маленьком плавании и явился ко мне, полный восторженной зависти. Как бы ему хотелось отправиться путешествовать, сказал он мне. Как ему хочется посмотреть свет прежде, чем он сойдет в могилу!..
– Я еду на станцию, – продолжал он. – Прекрасно, потом я еду обратно. И так каждый день, целую неделю. Боже, неужели это жизнь?
48
Омнибус – вид городского общественного транспорта второй половины XIX в., многоместная (на 15–20 мест) повозка на конной тяге, предшественник автобуса.
Я тоже не мог назвать это жизнью. Кучер умолял меня рассказать, где я побывал и куда собираюсь отправиться. Слушая меня, бедный малый вздыхал. Разве он не мог бы сделаться храбрым африканским путешественником или отправиться в Индию с Дрейком? Но теперь неблагоприятное время для людей с авантюрными наклонностями. Тот, кто способен прочнее других усидеть на конторском стуле, получает богатство и славу.
Не знаю, служит ли до сих пор мой друг кучером в «Большом олене». Вряд ли: когда мы были в Мобеже, он, казалось, собирался взбунтоваться, и встреча с нами могла послужить последней каплей. Ведь для него в тысячу раз лучше сделаться бродягой, чинить горшки и сковородки, сидя у дороги, спать под деревьями и каждый день видеть восход и закат на новом горизонте, нежели разъезжать туда-сюда. Мне кажется, будто я слышу, как вы говорите, что положение кучера гостиничного омнибуса – весьма почтенное. Прекрасно! Так какое же право имеет тот, кому это респектабельное занятие не нравится, мешать другим взгромоздиться на козлы своего омнибуса? Предположим, мне не нравится какое-нибудь кушанье, а вы говорите, что все остальные, сидящие за столом, страшно любят его. Что я должен делать? Полагаю, не доедать этого кушанья до конца. Почтенное занятие – вещь хорошая, но она не может пересиливать всех остальных соображений. Я не говорю, что это дело вкуса, отнюдь нет, я только хочу заметить: если занятие не нравится человеку, кажется ему ненужным, обременительным и бесполезным, то будь оно так же почтенно, как англиканская церковь, чем скорее он бросит его, тем для него же лучше.