Алые паруса бабушки Ассоль
Шрифт:
– Он пишет завещания не потому, что готовится к смерти, а потому что готовится к свадьбе!
– Тем более! – завелся Кортик. – Укорачивает свою старческую жизнь сексом.
И мы отправились с фотографиями вниз. Кортик – по лестнице, Улисс – за ним, я – на лифте.
Кортик добежал первым. Когда я подъехал на коляске, он уже нетерпеливо топтался в дверях столовой, а трое взрослых за большим круглым столом смотрели на него с задумчивым недоумением.
Я подъехал, взял у Кортика один снимок и бодрым голосом объявил:
– Дядя Моня, мы тут в бабушкиной спальне нашли вашу фотографию.
– Да, – поддержал меня Кортик. – Вы на ней с усами и в женском кожаном пальто.
Немая сцена.
Дядя Моня недолго разглядывал фото, потом перевернул его, и я обругал себя – ничтожный мученик ада, потерявший соображение! – я не посмотрел на оборотные стороны снимков, а ведь там столько может быть написано!
– Тысяча девятьсот семидесятый, – задумчиво произнес дядя Моня и по очереди одарил нас с Кортиком тяжелым взглядом. – Крым…
– Моня, расскажи мальчикам, кого ты там похоронил, а то они бог знает что напридумывают, – попросила матушка.
– Это была рабочая командировка с соответствующим грифом секретности, а сорок лет еще не прошло! – заявил дядя Моня.
Мы с Кортиком хором вдохнули воздух и со стоном выдохнули. Тайна ускользала от нас из-за какого-то там грифа секретности!
– А можно не считать этот срок? – спросил Кортик. – Я подумал, вдруг… Ну, вдруг вы неожиданно… Вы же уже старый, все может случиться.
– Хорошо. Я вам расскажу, кого похоронил в семидесятом, а вы, молодой человек, за свою наглость будете наказаны.
– Я согласен! – подпрыгнул Кортик.
– Вы будете наказаны свадьбой, – заявил дядя Моня.
– Как это? – От неожиданности я сильно дернул за обод левого колеса и закрутился на месте.
– Свадьбой? – прошептал Кортик.
– Именно. Вы будете присутствовать на моей свадьбе. Поднесете кольца в нужный момент.
– А, кольца!.. – перевел дух Кортик.
– Вы будете в греческой тунике.
Я прыснул. Кортик занервничал.
– С венком из лавровых листьев на голове и с луком через плечо! – громко объявил дядя Моня и для подтверждения своего решения стукнул ладонью по столу. Отчего шофер Павел Игнатьевич поднял голову, лежащую на столе рядом с тарелкой, подпер ее рукой, обвел всех присутствующих отстраненным взглядом и погрозил пальцем:
– Детей бить нельзя…
Дядя Моня ждал, не сводя тяжелого взгляда с Кортика. Тот растерянно посмотрел на меня.
– Туника – это женское платье?
– Да нет, это носили все греческие боги и мужчины, – успокоил я его как мог.
Кортик посмотрел на фотографии на столе. Опять – на меня.
– Деточка, ты будешь неотразим, ты же настоящий греческий бог! – прошептала моя матушка, подтянула к себе Кортика за руку и поцеловала его в лоб. – Тебя я тоже очень люблю, – сообщила она мне, как обычно делала после ласки другого мальчика.
– Ладно… – вздохнул Кортик.
– Непреме-е-енное условие! – тут же проблеял дядя Моня. – Никаких стрижек до регистрации брака. Никаких парикмахерских в ближайшие десять дней.
– А он и не собирался. – Матушка потрогала светлые кудри Кортика и обратила свой взгляд на меня. – А вот тебя давно пора стричь!
Дядя Моня тоже посмотрел на меня и спросил, с чего начать?
– С сорок пятого года! – сказали мы с Кортиком хором.
Вот что мы узнали.
Получив в двадцать лет ранения на фронте, дядя Моня с сорок четвертого года находился при штабе N-ской армии, освободившей Крым.
– Ты был энкавэдистом? – поинтересовался Павел Игнатьевич, после чего опять уронил голову на стол.
– Не засоряй мозги подрастающему поколению. Я работал на страну и на победу. А Нина Гринович работала на немцев, печатала газету в типографии. У нее был аусвайс, но тогда существовал комендантский час. Она попалась патрулю и была отправлена в трудовой лагерь.
– В Германию, – кивнула матушка.
– Нет, не в Германию. В Прибалтике тоже были немецкие лагеря. Сгинуть она там не успела, но и возвращаться домой ей было не с руки – из одного лагеря в другой. Но она вернулась. Она могла остаться в Прибалтике, как жертва концлагеря, под другим именем – кто бы там документы проверял после освобождения! Знала, что в Крыму ее обязательно арестуют за пособничество немцам, но вернулась. У нее, видите ли, была идея. Устроить музей своего похороненного в Старом Крыму мужа. Ради этого и вернулась. И на что она надеялась, я вас спрашиваю? – Дядя Моня осмотрел всех присутствующих: – А вот на что. Оказывается, печатая немецкую газету, Нина Гринович узнала важные для советской разведки сведения. Она спрятала один листок дома. Вернувшись, достала его и сама пришла в отдел Наркомата.
– Таки ей было на что надеяться! – вступила моя матушка. – Она рассчитывала на прощение, если данные из газеты имели ценность для Советской армии.
– Таки зря надеялась! – разнервничался дядя Моня. – Ее сначала приговорили, а потом стали исследовать содержимое газеты. Нашли кое-что интересное. Например, по затонувшему «Германику» – гордости немецкой нации, огромному кораблю, который потопила наша подводная лодка. Я знаю, что в сорок шестом к ней в лагерь дознаватель приезжал. Видно, информации из той газеты было недостаточно. Не знаю, помогла ли ему жена писателя, но срок ей не скостили. А капитану подводной лодки, который выпустил по «Германику» торпеды, героя дали.
– Теперь про похороны, да? – не выдержал такого длительного отступления Кортик.
– Помедли, молодой человек! – осадил его дядя Моня. – Были годы после лагерей, когда Нина Гринович вернулась в Крым.
– Она-таки сделала музей? – спросила матушка.
– К тому времени в домике писателя председатель исполкома устроил себе курятник. Эта женщина была бесправна, она не могла пойти и выгнать птицу из домика. Она пошла другим путем. Она начала писать в Союз писателей, составлять сборники произведений своего мужа, жаловаться, просить, требовать. Через три года такой деятельности Союз писателей прибавил ей пенсию, как вдове Гриновича. Председатель сам убрал кур и уток, а уж вычистить после этого дом было для Нины Гринович после лагерей плевым делом. Хоть она и вернулась больной и почти лысой.