Алые погоны. Книга вторая
Шрифт:
«Лишения походной жизни» привлекали ребят. И при выезде в лагери офицеры не взяли с собой, как в прошлые годы, многочисленных прачек, поваров, кухонных работников. Почти все делали сами ребята, их любимой присказкой стало; «Чем труднее, тем интереснее». И если во время стрельб, в поле настигал проливной дождь, они умоляли офицера: «Разрешите дострелять».
Каждый день один из взводов старших рот уходил на полевые работы — помогать колхозу убирать урожай. Возвращались вечером пыльные, усталые, но с довольными лицами хорошо поработавших людей.
При ярком свете луны купались в речке, громко перекликаясь. Мимо палаток, из
— Отведайте борщеца, дорогие наши работнички! Для вас самую гущинку отделил…
… «Малышам» Беседы было теперь по двенадцать-четырнадцать лег и они находились в том неопределенном возрасте, когда и еще не юноша и уже не отрок, когда какая-то сила все вытягивает, вытягивает вверх, голос то басит, то дает петуха, руки длинные и не знают, куда спрятаться, на шее — цыплячий пушок, а загорелые щеки покрыты, словно проступившей солью, белыми волосками. Пройдет год-два — и раздадутся плечи, заиграют налитые мускулы, станут все ребята ладными и стройными. Сейчас же многие из них какие-то нескладные, с острыми коленками, длинными шеями, но с той непосредственностью, с той милой, подкупающей ребячливостью, которая так привлекательна…
Павлик Авилкин, с бронзовой, как корка апельсина, головой, говорил самоуверенно своему другу Дадико Мамуашвили, посматривая на себя в зеркало: «Я большим полководцем буду… Это точно… У меня, видал — глаза стальные!» — Он воинственно суживал и без того маленькие зеленоватые глаза — «стальные, как у Суворова!»
— У тебя на щеках конопатины, таких полководцев не бывает, — возражал его жестокий друг.
И правда, щеки Павлика походят на сорочьи яйца, крупные желтые веснушки сбегают на шею и даже на плечи.
— Загорю! — решительно обещал «кандидат в полководцы».
Тон в отделении Алексея Николаевича задавал Артем, Недавно он собрал ребят, переписал на бумажку прозвища: здесь были и Хрипун и Рамзес и даже… Мясокомбинат — и, крикнув «Кличкам конец!», — сжег бумажку.
Каменюка достал где-то офицерские, общевойсковые погоны и постоянно носил их в кармане брюк. То, что погоны общевойсковые — не было случайностью; сначала Артем увлекался разведкой, дальней, тайной, но после одного разговора с Ковалевым решил идти в пехоту. Это стало преобладающей мечтой ребят после ряда бесед офицеров.
Рано утром Алексей Николаевич повел своих «воинов» в поход.
У каждого из них компас, карта местности с подготовленными данными для движения по азимуту. Беседа заранее, с вечера, спрятал под камнями, в дуплах, записки, их должны разыскать разведчики.
В вещевом мешке Артема: два кремня, где-то добытый узкий термос, сухари и цветные карандаши — для выпуска в походе «Боевого листка». На боку ловко прилажен котелок.
Часа через полтора разведчики достигли пригорка, и Алексей Николаевич, подождав, пока соберутся все, усадил ребят отдыхать под старой сосной. Делились впечатлениями возбужденно и так подробно, словно Беседа сам ничего не видел, рассказывали ему, как нашли самую хитро запрятанную записку.
— Самсонов догадался…
— Из дупла камень вытащил…
— А под камнем ма-а-люсенькая бумажка…
Алексей Николаевич, дав выговориться, спросил, обращаясь ко всем:
— Вот сказали бы вам — нарисуйте картину
Они стали внимательно присматриваться: кора сосны, под которой сидели, казалась медно-красной наверху у пышной и зеленой хвои, а внизу — серой, потрескавшейся. Кое-где, на земле виднелись головки грибов, будто выглядывали с любопытством: матовые, бархатистые, сургучно-красные, бурые. Табуны коней паслись по ту сторону железнодорожного полотна у пламенеющего по-осеннему леса. Высоко в небе висели кружевные, неподвижные облака. Вдоль полотна тянулись телеграфные провода, похожие на четкие нотные строчки. И очень в лад этой картине капитан начал декламировать приятным рокотком:
Я люблю свои березы, Свои леса, свои луга, И ночи летние, и грозы…До чего хорошо!.. Вот так сидеть, притихнув, и слушать, слушать. Потом заговорили все разом, каждый предлагал свое…
Алексей Николаевич внимательно слушал, одобрив некоторые сюжеты, сказал, вставая:
— А я все же нарисовал бы другое: осень на советских полях. Поглядите, вон плывет степной корабль-комбайн, вон высятся мощные металлические опоры высоковольтной линии… Это новая деревня, созданная нами… Значит, нужны и новые картины. Будут в них и березы, и луга, и все, что вы предлагаете, и все-таки это будет новый пейзаж.
Он любовным взглядом окинул степь.
— А теперь, — весело предложил Беседа, — найдите среди молодых сосен своих ровесниц! — И рассказал, как это делать по мутовкам — Кольцовым расположениям веток вокруг ствола.
Мгновенно все разбежались, словно вспуганная воробьиная стая. Послышались возгласы:
— Нашел! Ей, как и мне, четырнадцать лет!
— А вот тринадцать!
— Товарищ капитан, а сколько сосна живет?
— До трехсот лет.
— Ого!
Потом разводили костер, кипятили воду в котелке Каменюки, это был его триумф. И, восторженно поблескивая синими глазами, сдвинув на макушку фуражку в белом чехле, Артем перевернулся несколько раз на полусогнутой ноге и воскликнул:
— И-эх, ты…ы жизнь походная! — и даже пронзительно свистнул от избытка чувств.
Алексей Николаевич укоризненно посмотрел на Каменюку, но тот сделал вид, что не заметил этого взгляда.
К обеду возвратились на лагерную стоянку и здесь произошел случай, о котором Беседа долго потом не мог вспомнить без стыда.
Из самой младшей роты пришел воспитатель с мальчиком. Крепыш не был подпоясан. Всхлипывая, он утверждал, что ремень вчера, во время купанья, отнял у него воспитанник из отделения Беседы. Разговор происходил у палатки Алексея Николаевича, и когда вдали показался Каменюка, пострадавший, кивнув в его сторону головой, твердо сказал:
— Вот этот!
Алексей Николаевич почувствовал, что бледнеет, что гнев сжимает ему горло.
— Хорошо, я приму меры, — хрипло сказал он капитану, который привел малыша. Те ушли.
В жизни почти каждого воспитателя бывают минуты, когда он теряет контроль над собой, может непоправимо испортить несправедливостью долголетний труд, навсегда восстановить против себя ребенка, лишиться авторитета. Этих минут затмения, после которых долго бывает мучительно стыдно, надо избегать, как глубокой ямы в реке.