Алые погоны. Книга вторая
Шрифт:
Я еще тогда подумал: „Это и есть самое ценное в моральном облике ребенка“. Не показные его действия на виду у офицера, а поступок, продиктованный внутренней потребностью. Помнишь, мы вслух читали с тобой статью Пирогова „Быть и казаться“. Противоречие между „быть“ и „казаться“ снимается самой нашей жизнью.
Небольшая цена педагогическим усилиям, если ребята будут хороши только при нас, охраняемые стенами училища. В столкновении, с препятствиями и „соблазнами“ жизни должны обладать стойкостью, привитой нами, способность противостояния. Надо, я думаю, не столько отгораживать их от дурного влияния,
Через месяц наше училище начинает пятый учебный год. Позади осталась пора борьбы с немногими воришками, фискалами, угнетателями малышей — пора сколачивания первичного коллектива. Теперь будем сдавать экзамены на зрелость красивого и сильного коллектива. Новое время выдвигает усложненные задачи: открыть шлюзы комсомольской инициативы, воспитать энергичных организаторов, не только будущих строевых командиров, но и политработников. Коллектив не может топтаться на месте, и теперь „тройка“ для суворовца не оценка. Суворовец должен быть образном исполнительности, воспитанности, выносливости. Забота комсомольцев о малышах должна стать первейшей обязанностью.
Нам надо изо дня в день наращивать и укреплять традиции — прежде всего коммунистического поведения, воспитать человека, претворяющего свои убеждения в коммунистические дела.
В дисциплине нужно тонко соединять две идеи; опираться на глубокую внутреннюю сознательность, но и требовать беспрекословного выполнения приказа, исключающего разглагольствования и вредные рассуждения.
Куприн в рассказе „На переломе“ говорит как о законах, царствовавших в кадетском корпусе, — о всеобщем признании права физической силы и ненависти к воспитателям.
У нас совсем иные основы жизни: дружба и уважение, товарищеская смелая критика и помощь. Ты заметил, — у нас почти нет прозвищ, зависти, злобствования, бессовестного лодырничества. Здоровый организм коллектива преодолел все это.
Ты согласишься со мной, что значительно зрелее стали теперь и мы, воспитатели. Прости нетактичность и то, что „старое помянул“, но теперь ты не напишешь рапорт генералу об отчислении Артема — своих сил хватит. А я рубить с плеча не стану; не разобравшись, в чем дело, наказывать не буду, как помнишь, сделал это с Ковалевым. И командиры рот — Русанов с Тутукиным поняли, что отстаивали крайности… И генерал тысячу раз прав, упразднив карцер. Решение это — именно от ощущения силы коллектива.
Думаю, что сейчас, кроме разрешения новых сложных задач, о которых я только что писал тебе, важно продолжать отшлифовку характеров, добиваться, так сказать, ажура в нашей работе. Знаешь, в архитектурных сооружениях этакие балкончики, башенки по фасаду, пилястры и кариатиды, сделанные со вкусом и тонкостью. А у нас это — вежливость, сдержанность, изящество. Конечно, такой отделкой мы занимаемся давно, работа эта долгая и упорная.
Еще немного — и конфликты, „взрывы“ первых лет существования училища почти исчезнут, сменятся гораздо более сложной и тонкой борьбой внутри характеров и отношений. От нас требуется лекальная работа с микронной точностью. А это значит: овладевай искусством воспитания, творчески совершенствуй его, изобретай… Немного завидую воспитателям, которые придут нам на смену, — они воспользуются дорожками, что мы проторяем, просеками, которые мы с таким трудом вырубаем для них, выверяя путь… Но и горжусь — пусть тяжело, но чертовски хорошо строить мосты для армии, следующей за тобой…
Я, кажется, увлекся — уже третий час ночи.
До скорого свиданья, друже! Сердечный привет от меня и Нинуськи твоему семейству. Глебке передай, что я ему везу заводной танк. Уехал ли к родичам на отдых Виктор Николаевич?
Крепко жму руку.
С. Боканов».
ГЛАВА III
ВОСПОМИНАНИЕ
Семен прогостил у Ковалевых двадцать дней. Как ни уговаривали его Антонина Васильевна и Володя остаться еще хотя бы на неделю, Гербов мягко, но настойчиво отказывался:
— Извините, не могу, дед мой такой, что его забывать грешно… единственный он у меня…
Когда Семен уехал, Володя еще больше бывал с матерью. Вместе отправлялись они за город — пропалывать огород, вместе ходили в кино или сумерничали на крылечке; но нет-нет да брал верх эгоизм молодости — Володя исчезал с товарищами на долгие часы. И как ни хотелось Антонине Васильевне все время, каждую минуту быть с ним, видеть его, наговориться на год вперед, она понимала — нельзя требовать большего, чем может дать юность.
С любовью отмечала она, что Володя возмужал; он выглядел старше своих семнадцати лет. Обветренное, загорелое лицо утратило прежнюю детскую подвижность, но стало привлекательнее спокойной вдумчивостью. Во взгляде серых бесхитростных глаз чувствовалась внутренняя сдержанность, непугливая застенчивость, какая обычно появляется у юношей, когда они неожиданно заметят, что на них глядят с заинтересованностью взрослые, и обращение «молодой человек» звучит по-новому и как-то не так, как прежде смотрят на них девушки, смущая своими взглядами.
Прежняя строптивость Володи проглядывала теперь, пожалуй, только в непокорном вихорке темных волос, а характер чувствовался в быстрой; решительной походке, прямом взгляде вдруг, в упор — когда, чуть откинув голову, смотрел выжидательно, словно бы принимал вызов.
С гордостью думала Антонина Васильевна о том, что сын не только внешне походит на отца, и не раз мысленно благодарила училище за то, что сделало оно ее сына таким.
Она часто присылала Володе письма, какие умеют писать лишь матери — письма, полные тревоги, нежности, ласковых увещеваний и строгих наставлений.
Дважды, не сдержав своей тоски, приезжала Антонина Васильевна в училище на несколько дней — приласкать своего мальчика, поговорить с ним, разузнать о нем у офицеров: как учится, каков с товарищами, активен ли в комсомоле, преодолел ли свою строптивость?
Домой возвращалась со смешанным чувством неудовлетворенности — недоговорила что-то, недоспросила, — и успокоенности: он был в надежных руках.
…В воскресенье, после завтрака, Володя пошел к морю. Издали он увидел террасу яхт-клуба, украшенную разноцветными флагами, и ускорил шаг, почти побежал, жадно вбирая морской ветерок. Шум прибоя смягчал медь оркестров. Солнце озорно ласкало море, разбрасывало ослепительные блики. Легкие яхты, как чайки, скользили по волнам.