Алые погоны. Книга вторая
Шрифт:
У самых перил террасы, среди многочисленных любителей гонок, Володя заметил Валерию. Она была сегодня еще красивее обычного. Белое платье, соломенная шляпа с коричневой лентой — очень шли к ней. Девушка радостно закивала ему, замахала рукой, приглашая стать рядом.
…Володя протиснулся к перилам террасы.
«Здравия желаю», — хотел было произнести он по привычке, но во-время спохватился и сказал:
— Добрый день!
— Здравствуйте, — сказала весело Валерия и стала болтать о гонках, о вероятных победителях, о том, как хорошо, что Володя
— Вы были влюблены в кого-нибудь? — неожиданно шепотом спросила она и с любопытством, за которым умело скрывала желание смутить его, посмотрела на Володю, забавляясь его смущением. Он не нашел, что ответить, и девушка расхохоталась:
— Знаю, знаю, — лукаво сказала она, — уставом не предусмотрено!
Володю неприятно задел этот тон. Нет, далеко было ей до Любы Шевцовой. Правда, она красива, но разве дело только в этом?
Домой они шли вместе. Незаметно наблюдая за Владимиром, Валерия решила, что он «конечно, еще ребенок, но мил»: широкоплеч, высок, строен, лицо волевое… Ей нравились и эта скованность его движений в ее присутствии, и взгляд горячий и несмелый, и неприглаженные брови — естественные, как весь он — милый, несмышленый дичок.
Сам он не взял ее под руку, а она, боясь спугнуть его, — шла рядом с ним мелкими шажками, ласково поглядывая на своего спутника из-под широких полей шляпы.
Ей казалось забавным, возвратившись в институт, сказать небрежным тоном Жоржику Босняцкому с четвертого курса:
— Представляешь, в меня влюбился по уши один суворовец… Прямо потерял голову мальчик…
Жоржик начнет подозрительно расспрашивать, наверно, устроит сцену ревности.
Валерия довольно улыбнулась. Протягивая руку, она сказала:
— Итак, до вечера… Заходите за мной часов в восемь — пойдем на танцплощадку.
Когда Володя остался один, им овладели сомнения.
«Зачем мне это? — спрашивал один голос. — Но что же здесь такого? — вкрадчиво убеждал другой, — просто пойти, потанцевать, провести вместе вечер… что же здесь такого?»
Он промучился до половины восьмого и, наконец, стал одеваться.
Матери не сказал, куда идет, и она с молчаливой ревностью смотрела, как он заглаживает складку на брюках, обильно поливает одеколоном платок, кладет в карман брюк пачку папирос: Володя не курил, а баловался, не затягиваясь — «для взрослости».
«Вот и пришло время, когда не надо спрашивать: „Куда ты?“ — подумала Антонина Васильевна я решила: „Ничего не поделаешь“». Но материнское чувство обидчиво шептало ей: «Все же мог бы со мной быть откровеннее; даже о Галинке обмолвился только несколькими словами».
— Я, мамочка, скоро вернусь, — успокаивающе сказал Володя, целуя ее, и почти бегом вышел на крыльцо, торопливо закрыл за собою дверь, словно боялся, что мать его остановит, что-нибудь спросит и придется отмалчиваться, потому что солгать ей он не смог бы.
На землю спустились густые сумерки. В городском саду духовой оркестр играл мечтательный вальс.
Далеко в море виднелись огни парохода. Возвещая о приходе, он загудел низко, требовательно. С высокого крыльца Володя видел, как пароход вошел в порт. Интересно, доехал ли уже Семен? В училище сейчас пустынно и тихо. А его друг Галинка с матерью Ольгой Тимофеевной, наверно, у тети в деревне.
И вдруг перед ним с необыкновенной ясностью возник образ Галинки. Она и раньше была с ним все время, каждый день, но сейчас пришло именно то светлое воспоминание, которое принесло успокоение, отодвинуло ненужное и тревожное в сторону.
Володя отчетливо вспомнил последний день, проведенный ими вместе, перед отъездом на каникулы. Он и Галинка вечером пошли в городской сад. Долго бродили глухими аллеями, держа друг друга за руку, словно боясь потеряться. Наконец, вышли на поляну, освещенную луной, и сели на скамейку под отцветшей акацией.
— Ты меня иногда вспоминай, — тихо сказал Володя.
Галинка быстро взглянула на него, хотела что-то ответить, но только опустила глаза. Она в этот вечер была какой-то особенной, сдержанной.
Протянув руку над головой, девушка отломила ветку и медленно стала обрывать листья, беззвучно шепча что-то. Когда последний листок упал к ногам Галинки, она печально покачала головой. Зеленым прутиком задумчива провела по маленькой, едва надломленной шрамом верхней губе, надкусила прутик.
— Я-то буду помнить, — ответила она и опустила смуглую руку на колено, но тотчас, стряхивая с себя задумчивость, подняла голову и доверчиво посмотрела. Володя радостно вспыхнул, хотел было взять ее за руку, но лишь потянул осторожно из ее пальцев прутик и прикоснулся губами — концу его, который она только что держала в губах…
…Веселые лучи огонька в окне Валерии пробивались между листьев дикого винограда. Володя с неприязнью взглянул на этот огонек, потер задумчиво рукой щеку, как это делал капитан Боканов, и решительно возвратился в комнату. Мать шила, сидя около настольной лампы; увидев Володю, она удивленно подняла голову:
— Что ты, сыночка?
— Ничего, мама, мне просто очень захотелось побыть с тобой.
Антонина Васильевна посмотрела с благодарностью, но ни о чем не стала расспрашивать. Только попросила:
— Ты мне, помнишь, обещал почитать Маяковского…
…Они засиделись до поздней ночи и, когда Володя подошел к матери, чтобы пожелать ей покойной ночи, он по глазам ее понял, что она ждет от него обычной откровенности, о чем-то догадывается.
Володя всегда делился с матерью своими мыслями и чувствами, — не было на свете такого, о чем он не мог бы ей рассказать, всегда искал у нее поддержки и совета, и только в последний год стал немного скрытнее. Вернее, это была да же не скрытность, а неловкость, — он стеснялся говорить о Галинке, о своих чувствах к ней, боялся показаться смешным.