Алые погоны
Шрифт:
— Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», — смешливо прищурил глаза Беседа. Стрепуха с месяц назад, к его большому удивлению, демобилизовали.
— Хотели иметь педагогический «решебник»? — иронически посмотрел Веденкин на Боканова и растопыренной пятерней отбросил со лба прядь светлых волос.
— Нет, почему же… — покачал головой Сергей Павлович, — но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш воспитанник — этот маленький Человек — ставит перед тобой неповторимую задачу, и для решения ее нужно не только знание законов воспитания, — а они есть, есть эти законы, — но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное — вера в человека и уважение к нему… Но при всем этом существует ведь тысяча раз повторенный и оправдавший себя опыт… Надо дать слитки его…
— Это правильно! — подхватил Беседа, — и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к
Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их сроднили одинаковое отношение к труду воспитателя, вечная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса с какой-то новой стороны. Но у каждого из них были свои увлечения и слабости. Веденкин тайно писал методику истории; Беседа дома, в свободные часы, мастерил стулья из прутьев и обучался игре на аккордеоне по самоучителю; Боканов, с присущим ему упорством, изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста «Домби и сын» в подлиннике.
Различие характеров сказывалось в каждой мелочи, даже в том, как играли они, например, в шахматы.
Боканов сидел над доской насупившись, долго обдумывая каждый ход, и ставил фигуры твердо, будто вдавливал их. Он никогда не брал хода назад, никогда, даже, казалось бы, в самом безнадежном положении, не сдавался, а, проиграв, стремился к реваншу и удваивал внимание.
Веденкин любил делать ходы быстро, громоздил одну комбинацию на другую, создавал острые положения, фигуры противника сбивал со свирепым стуком, а, замыслив хитрый план, притихал и, небрежно подталкивая одним пальцем свою какую-нибудь безобидную пешку, добродушно приговаривал: «пешки не орешки», — краешком же глаза зорко посматривал на тот участок шахматного поля, где предполагал нанести основной удар. В хорошем положении Веденкин взбирался на стул коленями и, подперев голову рукой, смаковал близкую победу. Решившись, назидательно произносил: «нус — по-немецки орех» и делал важный ход. Но, ошибившись, ожесточенно ерошил волосы, ругал себя балдой и сапожником и, продолжая игру кое-как, легко проигрывал партию.
Беседа, проиграв, самолюбиво мрачнел, курил трубку за трубкой и отказывался от повторной партии.
Каждый из них имел своего конька, который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку.
У Беседы этим коньком было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку, и в отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, скрепляли.
Веденкин отличался осведомленностью о событиях на фронте и хорошо разбирался в международных отношениях. Он всегда знал самые свежие новости, помнил имена командующих фронтов и армий, президентов и премьер-министров чуть ли не всех стран, названия партий, политических течений и газет. В конце урока он часто оставлял несколько минут для ответов на вопросы.
Боканов — великолепный стрелок — организовал в роте кружок «снайперов», и высшей наградой за удачную стрельбу ребята считали разрешение почистить и собрать личное оружие капитана.
Конечно, у каждого офицера было много и других навыков и способностей, но эти оказались именно той «липучкой», на которую особенно охотно летели ребята в часы отдыха.
…— Мы часто сводим свою роль, — не спеша раскурил папиросу Боканов, — к фиксации дурных поступков, в лучшем случае боремся с ними, а ведь надо прививать, именно прививать, лучшие качества и предупреждать нежелательное. Вы согласитесь со мной, Виктор Николаевич, — обратился он к Веденкину, — что нет такого ребенка, у которого совсем отсутствовали бы положительные черты характера, благородные потенциальные силы? У одного их больше, у другого меньше, но они есть у каждого. И моя задача, как воспитателя, в том и состоит, чтобы выявить в ребенке главное, существо его натуры и, опираясь на это главное, развивать остальные качества или придать новые. Плохих детей нет! Я в этом твердо убежден! Есть дети, исковерканные воспитанием или средой, и только в очень редких случаях эта испорченность непоправима. Обнаружить доброе начало, самого ребенка убедить — «ты хороший, я в тебе не ошибусь» — это не всегда легко, но это — ключ воспитания. У одного главное — мальчишеская гордость, у другого — нежные сыновьи чувства, у третьего — бесстрашие в виде этакой бесшабашности, ухарства. Вот подумать…
— А все же, что главное в натуре Ковалева? — спросил Беседа.
— Желание стать образцовым офицером! — уверенно ответил Боканов. — И он считает, что добьется этого, если будет походить на отца.
— Их лучше всего изучать во время игры, — сказал Виктор Николаевич. — Здесь натуры особенно раскрываются. Они забывают о наблюдающих глазах, становятся самими собой. Между прочим, ваш Артем, — повернулся Веденкин к Алексею Николаевичу, — в играх щепетильно-честен, он не утаит очко, не передернет, но любит верховодить, орать, разоряться. А Павлик Авилкин вечно хитрит — обмануть старается… Но у Рыжика есть еще и такое качество — он самолюбив! — «Что я хуже всех в классе?» И желая доказать, что не хуже, готов даже на самопожертвование.
— Это верно, — согласился Беседа.
— У меня с ним тайный уговор, — улыбнулся Веденкин, — если он заерзает на парте, я молча перекладываю тетрадку для записи дисциплинарных взысканий с правой половины стола влево. Опять заерзал — кладу тетрадь около классного журнала, и это последнее предупреждение, за которым должна следовать неприятная запись. Но до этого еще не доходило. Главное же, все происходит молча, в чем дело, знаем лишь мы вдвоем, и я не расходую лишнего времени, не отрываюсь от изложения урока.
— Да, кстати, чтобы не забыть, — обратился Беседа к майору, — ведь Кошелев-то мне так и не доложил о своем проступке.
— Что за проступок? — удивилась Татьяна Михайловна, у которой от посещения Илюши осталось самое приятное воспоминание.
— Виктор Николаевич вам лучше расскажет…
— Ничего особенного, но дело принципиальное, — нахмурился Веденкин. — На уроке у меня Кошелев пытался читать постороннюю книгу, — к слову говоря, это на него не похоже. Я приказал: «После урока доложите своему офицеру-воспитателю, что получили от меня замечание»… «Слушаюсь доложить»… Проходит два дня. «Воспитанник Кошелев, вы мое приказание выполнили?» «Никак нет»… «Почему?» «Забыл!», — а сам боится глаза поднять. Видно, решил, что я не вспомню о своем требовании. «Доложите сегодня же и, кроме того, о невыполнении моего приказания». «Слушаюсь»… Проходит еще два дня. «Воспитанник Кошелев, вы доложили?» Молчит. «Я спрашиваю, вы мое приказание выполнили?» «Нет» «Почему?» Молчит и начинает слезы ронять. И на этот раз доложить, видно, духу не хватило. Теперь придется строго наказать. Я думаю попросить Тутукина, чтобы сократил ему срок летнего отпуска дней на пять.
— Ну, зачем же быть таким вредным? — неодобрительно посмотрела на мужа Татьяна Михайловна. — Ведь ты, насколько я помню, говорил мне даже, что Илюша — твой любимый воспитанник.
— Вот в том-то и дело! — возбужденно воскликнул Веденкин. — Кто скажет, что я не вправе иметь любимых? А раз любишь — ничего не прощай, требуй больше, чем с кого бы то ни было!
— Тяжеловатая любовь, — засмеялась Татьяна Михайловна, но в ее смехе слышалось согласие.
ГЛАВА XXV
Честь училища
И все же успеваемость и отделении Беседы продолжала оставаться низкой. Лишь недели на две хватило у ребят нового подъема после вторичного посещения генерала; почти исчезли двойки, Самсонов получил первую тройку по русскому языку. Но прошел порыв, и снова посыпались плохие оценки. Не помогли ни наказания ленивых, ни увещания беспечных. Обиднее всего капитану было то, что могли бы успевать все. Но двойки возникали сразу вслед за пятерками, исчезали сегодня, чтобы завтра с необыкновенной легкостью появиться вновь: у Авилкина — по лености, у Самсонова — из-за беззаботности, у Каменюки — по настроению. Выработался какой-то особый «стиль»: припасали силы к финишу четверти, чтобы как-нибудь придти на тощих тройках. По-своему решали, что победителей судить не должны. Даже Максим Гурыба увлекся созданием летательного аппарата, в котором двигателем должен быть черный жук, и стал заниматься гораздо хуже.