Амелия
Шрифт:
Но была еще одна причина, побудившая Бута прочитать письмо до конца, и заключалась она в том, что почерк показался ему знакомым: он угадал руку доктора Гаррисона – почерк у священника был очень своеобразный, да и в самом содержании письма видны были все присущие его характеру особенности.
Бут только дочитал письмо во второй раз, как сам священник вошел в комнату. Этому добрейшему человеку не терпелось узнать, насколько успешно удалось Амелии осуществить свой замысел, ибо он питал к ней такую любовь, которую в отзывчивой душе пробуждает уважение без примеси эгоистических соображений, служащих обычно источником нашей любви к женам и детям. Что касается детей, то Природа с помощью очень тонких и искусных доводов внушает нам, что они часть нас самих; а до тех пор пока мы питаем сердечную склонность к женам, та же самая Природа без устали находит красноречивейшие аргументы, дабы внушить нам пристрастие к ним. Но для пробуждения в душе человека привязанности, подобной той, какую священник питал к Амелии, Природа вынуждена прибегать к логике такого рода, которую плохой человек так же неспособен постичь, как слепой от рождения – учение сэра Исаака Ньютона о цвете. [320] И тем не менее, эта логика не более трудна для понимания, нежели та, согласно которой оскорбление влечет за собой гнев, опасность – страх, а похвала – тщеславие; и так же просто может быть доказано, что доброта влечет за собой любовь.
320
Здесь герой Филдинга, видимо, имеет в виду работу Ньютона «Optics» (1704); сходную фразу можно найти и в «Истории Тома Джонса…» (VI, 1).
Доктор первым делом осведомился, где его дочь (он часто именно так называл Амелию). Бут сообщил, что она еще спит, поскольку провела беспокойную ночь.
– Надесь, она не заболела из-за этого маскарада? – встревожился священник. Бут ответил, что Амелия, как он думает, будет себя чувствовать, когда проснется, как нельзя лучше.
– Просто треволнения этой ночи были, мне кажется, несколько чрезмерными для ее нежной души – вот, собственно, и всё.
– Надеюсь в таком случае, – заметил доктор, – что вы не только никогда не будете больше настаивать на том, чтобы она посещала подобные увеселения, но и поймете, что на ваше счастье вам досталась жена, у которой хватает благоразумия избегать места подобных развлечений; возможно, ошибаются те, кто изображают их такими прибежищами порока и соблазна, что любая добродетельная женщина, осмелившаяся там появиться, рискует своей репутацией, но все же они, несомненно, служат местом шумных сборищ, бесчинств и невоздержности, присутствовать при которых никак не подобает скромной и благонравной замужней христианке.
Бут ответил, что глубоко сознает свою и ошибку и не только не станет отныне уговаривать жену снова пойти на маскарад, но и сам больше не ступит туда ни ногой.
Доктор счел такое решение весьма похвальным, после чего Бут объявил:
– Мне хорошо известно, дорогой друг, что не только благоразумию жены, но и вам я обязан тем, что она не была вчера вечером на маскараде.
И тут он признался священнику, что ему уже известна хитрость, к которой прибегла Амелия. Добряк доктор был чрезвычайно доволен успехом придуманной им уловки, а также и тем, что Бут нисколько на него не в обиде.
– Между тем, сударь, – продолжал Бут, – ко мне попало вчера письмо (его отдал мне вчера на маскараде благородный полковник), которое написано почерком, удивительно похожим на ваш, и я готов почти поклясться, что оно написано вами. Да и манера изложения очень напоминает вашу. Вот оно, сударь. Признаете ли вы, доктор, свое авторство или нет?
Священник взял письмо и, лишь мельком взглянув на него, сказал:
– Полковник собственноручно отдал вам это письмо?
– Да, собственноручно, – ответил Бут.
– Что ж, в таком случае, – воскликнул доктор, – более бесстыжего негодяя, чем он, свет еще не видывал. Неужели он вручил его вам с видом победителя?
– Он вручил мне его со свойственным ему важным видом, – подтвердил Бут, – и посоветовал прочесть для собственной пользы. Сказать по правде, я несколько удивлен тем, что он счел необходимым вручить это письмо именно мне, а не кому-то другому, ибо не нахожу, что заслужил репутацию такого мужа. Хорошо еще, что я не так быстро обижаюсь, как другие.
– Мне очень приятно убедиться, что вы не из их числа, – заметил доктор. – Вы повели себя в данном случае, как подобает человеку здравомыслящему и истинному христианину, ибо с вашей стороны было бы, несомненно, величайшей глупостью, равно как и прямым вызовом благочестию рисковать своей жизнью из-за дерзкой выходки дурака. До тех пор, пока вы уверены в добродетельности своей жены, презрение к подобным поползновениям негодяя свидетельствует лишь о вашей мудрости. Ведь ваша жена и не обвиняет его в прямом покушении, хотя и замечала в его поведении достаточно такого, что оскорбляло ее щепетильность.
– Вы меня удивляете, доктор, – произнес Бут. – Что вы, собственно, имеете в виду? Моей жене не нравилось его поведение? Разве полковник хоть когда-нибудь ее оскорбил?
– Я не сказал, что он позволил себе когда-нибудь оскорбить ее какими-то прямыми признаниями или совершил что-нибудь такое, за что согласно самым романтическим представлениям о чести вы могли бы или должны были бы желать отомстить ему; но, знаете, целомудрие добродетельной женщины – вещь чрезвычайно деликатная.
– И моя жена в самом деле жаловалась на что-то в этом роде со стороны полковника?
– Видите ли, молодой человек, – продолжал доктор, – я не желаю никаких ссор и никаких вызовов на дуэль; я вижу, что допустил некоторую оплошность, а посему настаиваю на том, чтобы во имя всех прав дружбы вы дали мне слово чести, что не станете из-за этого ссориться с полковником.
– Даю вам его от всей души, – сказал Бут, – потому что если бы я не знал вашего характера, то мне не оставалось бы ничего иного, как решить, что вы надо мной смеетесь. Я не думаю, чтобы вы заблуждались относительно моей жены, но уверен, что она заблуждается относительно полковника и ложно истолковала какую-нибудь преувеличенную с его стороны любезность, что-нибудь в духе Дон Кихота, приняв ее за посягательство на свою скромность; однако о полковнике я самого высокого мнения; надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что не знаю, к кому из вас двоих мне следует скорее ревновать свою жену.
– Я никоим образом не хотел бы, чтобы вы ревновали ее к кому бы то ни было, – воскликнул священник, – поскольку считаю, что на добродетель моей девочки можно твердо положиться, но, однако же, убежден, что она никогда бы ни словом на сей счет не обмолвилась мне без всякой на то причины; да и я, не будучи уверен в справедливости ее слов, не стал бы писать полковнику это письмо, в чем я теперь и признаюсь. Однако, повторяю, еще не произошло ничего такого, из-за чего, даже при ложно понимаемом чувстве чести, вы могли бы жаждать отмщения; если вы только послушаетесь моего совета, скажу вам, что счел бы весьма благоразумным уклоняться от любой чрезмерной близости с полковником.
– Простите меня, любезнейший друг, – сказал Бут, – но я в самом деле так высоко ставлю полковника, что готов поручиться жизнью за его честь; а что касается женщин, то я просто не верю, чтобы он когда-нибудь был неравнодушен хотя бы к одной из них.
– Будь по-вашему, согласился доктор, – я в таком случае настаиваю лишь на двух вещах. Во-первых, в случае если вы когда-нибудь перемените свое мнение, это письмо не должно служить поводом для ссоры или дуэли, и во-вторых, вы никогда ни словом не обмолвитесь об этом своей жене. Именно последнее позволит мне судить, умеете ли вы хранить тайну; и если даже все происшедшее не столь уж важно, это во всяком случае будет полезным упражнением для вашего ума, поскольку придерживаться любой добродетели – значит выполнять своего рода нравственное упражнение, а это содействует поддержанию здорового и деятельного духа.