Амелия
Шрифт:
– О, зато я прекрасно ее знаю, – воскликнуло домино, – и, возможно, я ошибаюсь, но, поверьте, она вполне под стать ему; да ну его к черту; скажите лучше, куда подевался Бут?
В это время как раз в той части комнаты, где находились обе дамы, возникло какое-то шумное оживление. Оно было вызвано многолюдным сборищем молодых людей, именуемых обычно хлыщами; на сей раз они, как говорится, нашли себе забаву в письме, которое один из них подобрал с полу в этом зале.
Любопытство, как известно, распространено среди людей любого ранга, а посему стоит лишь появиться предмету, возбуждающему его, как можно не сомневаться, что тут же соберется толпа, независимо от того, происходит ли это в собрании людей благовоспитанных или же среди их собратьев попроще.
Когда шум привлек достаточное число зевак, один из этих хлыщей по настоянию как своих приятелей, так и всех присутствующих, приняв на себя роль публичного оратора, стал во всеуслышание читать найденное письмо, с содержанием которого, равно как и с комментариями к нему самого оратора и его слушателей, мы познакомим сейчас и читателя.
Взобравшись
– Сим начинается первая глава [312] откровений… святого… Тьфу, чума на его голову, забыл его имя. Джек, напомни мне, как зовут этого святого?
312
Формулировка, которой начинается текст английского молитвенника и которой во время утреннего и вечернего богослужения начиналось чтение библейских текстов.
– Тимоти, болван, – подсказали из толпы. – Слышишь? Тимоти!
– Что ж, прекрасно, – крикнул оратор, – стало быть, откровений святого Тимоти.
«Сударь, мне очень жаль, что в стране, с гордостью именующей себя христианской, все же существуют причины, побуждающие меня писать о нижеследующем предмете; но еще более того огорчает меня необходимость обращаться к человеку, которому природа и судьба даровали столько преимуществ, что от него можно было бы ожидать в ответ величайшей признательности великому Подателю всех этих благ. И разве не повинен в тягчайшей неблагодарности человек, прямо и открыто преступивший все наиболее непререкаемые законы и повеления этого самого милосердного Существа?
Мне нет нужды говорить Вам, что прелюбодеяние запрещено одной из десяти заповедей [313] и я, надеюсь, мне также нет необходимости упоминать, что оно недвусмысленно запрещено Новым Заветом». [314]
313
Исход, XX, 14; Второзаконие, V, 18.
314
Матф., V, 27–28.
– Надеюсь, вы уяснили себе теперь, – вставил оратор, – какой на сей счет существует закон, и, следовательно, никто из вас не сможет сослаться на неосведомленность, когда вы попадете в Олд Бейли [315] на том свете. То-то же. А дальше тут опять прежняя волынка.
«Но даже если бы прелюбодеяние и не было столь недвусмысленно запрещено в Писании, то предоставленного нам природой света было бы вполне достаточно, чтобы мы могли узреть всю чудовищность и жестокость этого преступления.
Вот почему мы и убеждаемся, что народы, над которыми еще не восходило солнце справедливости, без малейшего снисхождения жестоко наказывали прелюбодея, чтобы всем другим было неповадно; притом не только цивилизованные язычники, но даже и самые варварские народы были в этом отношении единодушны; в очень многих странах это преступление каралось самыми суровыми и позорными телесными наказаниями, а в некоторых, и притом не столь уж редко, даже смертной казнью.
И несомненно, что в человеческом сознании едва ли какой-нибудь другой проступок заслуживает более сурового наказания. Ведь, пожалуй, нет такого оскорбления и несчастья из всех, какие только человек может причинить ближнему или навлечь на него, которые бы не совместились в этом одном грехе. Ведь прелюбодеяние означает похищение у человека его собственности…»
315
Олд Бейли – старинный центральный уголовный суд в Лондоне.
– Обратите на это внимание, сударыни, – прокомментировал оратор, – что все вы являетесь собственностью своих мужей.
«…и при том собственности, каковую всякий достойный человек ценит превыше всего. Прелюбодеяние подобно отравлению того источника, из которого он по праву черпает сладчайшее и самое невинное удовольствие и где он находит и самое сердечное утешение, и самую прочную дружбу, и самую надежную помощь во всех своих делах, нуждах и несчастьях. Прелюбодеяние влечет за собой утрату душевного покоя и даже доброго имени. Гибель обоих – и жены, и мужа, а иногда и всей семьи – таковы возможные последствия этого рокового оскорбления. Семейное счастье – вот цель почти всех наших стремлений и награда за все наши труды. Стоит лишь людям убедиться, что путь к этому восхитительному наслаждению для них навсегда закрыт, и у них пропадает усердие к чему бы то ни было и появляется равнодушие ко всем мирским делам. Так они становятся плохими подданными, плохими родственниками и плохими людьми. Ненависть и месть – вот те губительные страсти, которые кипят у них в душе. А за этим следует обычно отчаяние и безумие, нередко завершающиеся убийством или самоубийством».
– Итак, джентльмены и леди, занавес закрылся. На этом первое действие заканчивается… и, следовательно, начинается второе.
«Я пытался здесь представить Вам картину этого порока, ужасный облик которого никакие мои краски не могут преувеличить. Но какая кисть в состоянии нарисовать ужасы возмездия, которое Писание предрекает тем, кто в нем повинен?
Ради
Но если вы настолько утратили всякое чувство страха, стыда и доброты, что вас не удерживают ни беды, которые вы навлечете на себя безмерной низостью своего поступка, ни бесчестье, в которое вы ввергнете других, позвольте мне все же показать вам, как трудно, – я могу даже сказать, невозможно – будет вам добиться успеха. Вы атакуете крепость, возвышающуюся на скале; женщина, обладающая целомудрием, стойко оберегаемым счастливым природным душевным складом и непоколебимыми принципами религии и добродетели, которые были привиты ей воспитанием и взлелеяны и укреплены привычкой, такая женщина должна быть неприступной даже и без той крепкой и постоянной любви ее мужа, которая оберегла бы и душу менее нравственную и с худшими наклонностями. Чего вы, в сущности, добиваетесь, как не того, чтобы посеять недоверие, а возможно, и рознь между счастливыми супругами, хотя и здесь, я уверен, вам не удастся преуспеть без того, чтобы навлечь неминуемую гибель и на собственную голову?
А посему послушайтесь моего совета и удержитесь от этого чудовищного преступления; оставьте тщетные попытки взобраться на этот крутой обрыв, которого Вам никогда не одолеть и где Вас, вероятнее всего, постигнут вскоре полное падение и гибель; при этом надеяться Вы можете только на то, что погубите заодно и лучшего своего друга.
Мне приходит на ум лишь еще один довод, и уж, что говорить, крайне безнравственный, а именно: за то самое время, которое вы растратите на тщетные усилия, вы вполне могли бы увенчать свои порочные попытки успехом у других».
И тут кончается сия мрачная песенка.
– Будь я проклят, – воскликнул один из слушателей, – доводилось ли еще кому-нибудь из смертных выслушивать такую дурацкую дребедень?
– А мне, черт возьми, пришелся по душе последний довод, – возразил другой. – Будь я проклят, но в этом есть кое-какой смысл; я и в самом деле скорее предпочел бы заглянуть, когда мне вздумается, к мадам Д-г-с, [316] чем две недели кряду ухаживать за добродетельной сучкой.
– Послушай, Том, – крикнул один из присутствующих, – а что если это слова положить на музыку? Давай устроим подписку, с тем чтобы музыку к ним сочинил Гендель; ну и славная получится из этого оратория.
316
Речь явно идет о «матушке» Дженни Дуглас (ум. 1761) – см. примеч. 1,51; в 40-е годы приобрела репутацию повелительницы всех потаскух Ковент-Гардена, однако на старости лет раскаялась.
– Будь я проклят, Джек, – возразил другой, – мы сделаем из этого псалом и будем распевать его в воскресенье в Сент-Джеймской церкви, а я еще надену для такого случая короткий парик, провалиться мне на этом месте.
– Как вам не стыдно, джентльмены, как вам не стыдно! – упрекнул собравшихся подошедший к ним монах. – Уж не думаете ли вы, что в ваших непристойных шутках есть хоть капля остроумия или юмора. А если бы даже и были, то навряд ли хоть сколько-нибудь искупает оскорбление религии и добродетели.
– Вот это да! – присвистнул один. – Да это никак и взаправду монах.
– Уж кто бы там я ни был, – ответил монах, – а вот вы, надеюсь, по крайней мере именно то, чем кажетесь. Ради блага нашего потомства, не дай Бог, чтобы вы оказались джентльменами.
– Послушай, Джек, – крикнул один из них, – давай подбросим этого монаха на одеяле.
– Меня на одеяле? – переспросил монах. – Клянусь достоинством мужчины, да я любому из вас вмиг сверну сейчас шею, как вонючему цыпленку.
И с этими словами он сорвал маску, за которой скрывалась физиономия полковника Бата во всем ее устрашающем величии; этого было достаточно, чтобы дерзкие хлыщи тотчас бросились врассыпную, подобно троянцам, узревшим лицо Ахилла. [317] Полковник счел ниже своего достоинства преследовать кого-либо из них, за исключением того, кто держал в руке письмо, которое полковнику хотелось получше прочитать и которое тот с готовностью ему отдал со словами, что оно – к его услугам.
317
Видимо, имеется в виду тот эпизод «Илиады», когда один вид греческого героя Ахилла, потрясенного известием о гибели своего друга Патрокла, и его горестные вопли устрашили троянцев и заставили их отступить (XVIII, 203–231).
Заполучив письмо, полковник постарался найти наиболее уединенное место, чтобы внимательно его перечесть; несмотря на отвратительное чтение, кое-какие пассажи понравились полковнику. Он только что успел дочитать письмо до конца, как увидел проходившего мимо Бута; окликнув его, полковник вручил письмо ему, попросив положить в карман и прочитать как-нибудь на досуге. При этом он весьма одобрительно отозвался о прочитанном и сказал Буту, что ему будет небесполезно познакомиться с письмом, как, впрочем, всем молодым людям.