Амелия
Шрифт:
– Обещаю вам, что непременно исполню и то, и другое, – воскликнул Бут.
Тут в комнату принесли завтрак, а вскоре появились и Амелия с миссис Аткинсон.
За завтраком говорили главным образом о маскараде, и миссис Аткинсон рассказала о некоторых из случившихся там происшествий, однако поведала ли она всю правду относительно себя самой, решить не берусь; во всяком случае лишь одно несомненно – она ни разу не упомянула имя благородного милорда. Среди прочего, сказала она, там еще какой-то молодой человек, взобравшись на стул, прочел, насколько она могла понять, проповедь в похвалу прелюбодеянию, однако ей не удалось подойти достаточно близко, чтобы расслышать все подробности.
Когда всё это происходило, Бут был в другой комнате в обществе дамы в голубом домино и ничего об этом не знал, а посему то, что он услыхал сейчас из уст миссис Аткинсон, вновь напомнило ему о письме доктора к полковнику Бату: ведь он полагал, что письмо было написано именно этому ревнителю чести; сама мысль о том, будто полковник Бат подвизается в роли возлюбленного Амелии, показалась ему настолько смехотворной, что на него напал приступ неудержимого хохота.
Священник, с естественной для автора мнительностью, отнес гримасу, исказившую лицо Бута, на счет своей проповеди, или письма, посвященного этой теме; он был слегка задет и промолвил внушительным тоном:
– Мне было бы приятно
– Совсем напротив, – возразил Бут. – Но можно ли удержаться от смеха при мысли, что кто-то взялся читать проповедь на такую тему, да еще в таком месте?
– Мне очень грустно наблюдать, – промолвил доктор, – как далеко зашла развращенность нашего века – ведь забыта не только добродетель, но не соблюдается даже и благопристойность. Сколь распущенными должны быть нравы любой нации, у которой подобное надругательство над религией и моралью может совершаться с полной безнаказанностью! Едва ли кто еще так любит истинное остроумие и юмор, как я, но осквернять то, что свято, шутками и зубоскальством [321] – это верный признак недалекого и порочного ума. Именно на этот порок обрушивается Гомер, изображая отвратительный образ Ферсита. [322] Пусть уж дамы меня извинят за то, что я напомню вам это место, поскольку вы, я знаю, достаточно знакомы с греческим, чтобы понять его:
321
Как указывает в своем комментарии Боуэрс, мнение Гаррисона совпадает с точкой зрения Джона Брауна (1715–1766), опубликовавшего как раз во время работы Филдинга над «Амелией» памфлет «Эссе по поводу Характеристик (Essay on the Characteristics. L., 1751), направленный против суждений английского философа и моралиста Энтони Шафтсбери (1671–1713). В своих работах «Письмо касательно энтузиазма», «Опыт о свободе остроумия и юмора» (1709) и особенно в работе «Характеристики людей, нравов, людей и времени» (1711) Шафтсбери провозгласил, что осмеяние – самый верный способ испытания истины, в том числе и религиозной, чем, по мнению Брауна, стимулировал распространение вольнодумства. Филдинг, как и его герой доктор Гаррисон, объявлял в своем «Ковент-Гарденском журнале», № 10 от 4 февраля 1752 г., что охотно передал бы сочинения Аристофана и Рабле палачу для предания их огню, поскольку «умысел авторов очевидно состоял в том, чтобы сжить со свету умеренность, скромность, достоинство, добродетель и религию».
322
Ферсит – рядовой воин греческого войска, осаждавшего Трою; изображен Гомером в «Илиаде» как наглый вития, не испытывающий никакого почтения к знатным греческим полководцам и публично их поносящий (II, 213-16).
И тут же прибавляет:
– « † [324]Гораций тоже в свой черед описывает подобного мерзавца:
…Solutos Qui capt^at risus hominum famamque dicacis, [325] —и говорит дальше о нем:
Hic niger est, hune tu, Romane, caveto. [326]323
Это место перефразировано у Поупа следующим образом:
Ни совести не зная, ни стыда, Бранить и укорять готов всегда, Храбрец лишь в оскорбленьях и хуле, Иной услады он не знает на земле(примеч. Г. Филдинга).
Филдинг неслучайно воспользовался словом «перефразировано», потому что описание Ферсита дано у Гомера ощутимо иначе и по смыслу и метрически: гекзаметр заменен у Поупа рифмующимися двустишиями, написанными так называемым героическим размером – пятистопным ямбом. Вот как эти строки переведены Н. Гнедичем:
Только Терсит меж безмолвными каркал один, празднословный; В мыслях вращая всегда непристойные дерзкие речи, Вечно искал он царей оскорблять, презирая пристойность, Все позволяя себе, что казалось смешно для народа.(Илиада, И, 213–216);
в переводе Поупа это строки 257–260.
324
Во всем войске не было другого такого негодяя (др. – греч.).
325
В латинском оригинале здесь цитируется Сатира Горация (1,4, 82–83); однако Филдинг цитирует эти строки в переводе Филиппа Фрэнсиса (1708–1772), чьи переводы Горация в 4-х томах были опубликованы в 1746–1747 гг., и в его переводе это, соответственно, строки 107–108. В русском переводе М. Дмитриева эти строки переданы так:
кто слышит о друге Злые слова и не хочет промолвить ни слова в защиту; Тот, кто для славы забавника выдумать рад небылицу.326
Римлянин! Вот кто опасен, кто черен! Его берегися! (лат.).
Там же, строка 85.
– Ах, восхитительный Гомер, – воскликнула миссис Аткинсон, – насколько же он выше всех других поэтов!
– Прошу прощения, сударыня, – сказал доктор, – я совсем упустил из вида, что вы у нас знаток древности; правда, я и понятия не имел
– О, я не претендую на то, чтобы быть судьей в греческой поэзии, – отозвалась миссис Аткинсон, – но думаю, что все же немного пойму Гомера; по крайней мере, если буду время от времени заглядывать в латинский перевод. [327]
327
Как уже указывалось выше, греческие тексты печатались обычно с параллельным латинском переводом.
– Прошу вас, сударыня, скажите тогда, – осведомился доктор, – как вы относитесь в таком случае вот к этим строкам из речи Гектора, обращенной к Андромахе: [328]
– Es [] , , . [329]А как вам нравится образ Гипподамии, [330] которая, будучи самой хорошенькой девушкой и самой искусной рукодельницей своего времени, заполучила себе в мужья одного из лучших воинов Трои? Если не ошибаюсь, Гомер в числе прочих ее достоинств называет и благоразумие, но вот что-то не припомню, чтобы он хоть раз представил нам ученую женщину. Не находите ли вы, что это довольно-таки серьезное упущение для столь восхитительного поэта? Впрочем, Ювенал [331] вполне вознаградил вас за это упущение, поскольку он достаточно подробно рассказывает о познаниях римских дам своего времени.
328
Андромаха – жена Гектора; не застав ее дома и возвращаясь на поле битвы, он увидел Андромаху, идущую от ворот Трои с ребенком на груди после тщетной попытки разыскать мужа; далее доктор цитирует «Илиаду» (VI, 490–492); пер. Н. Гнедича.
329
330
Гипподамия – героиня с таким именем фигурирует в различных греческих мифах. Здесь, видимо, речь идет о сестре троянского героя Энея и дочери Анхиза, Гомер упоминает о ней в песне XIII, строки 431–433; Гипподамия стала женой Алкафоя.
331
Ювенал (ок. 60 г. – ок. 127 г.) – римский поэт-сатирик; доктор несомненно имеет в виду его VI сатиру, направленную против римлянок, их нравов, причуд и распущенности; среди прочего Ювенал смеется над теми из них, кто притязает на знание греческого языка; поэтому слова доктора о том, что Ювенал «вознаградил» ученых женщин – саркастическая реплика по адресу миссис Аткинсон (Ювенал, VI, 434–456).
– Какой же вы насмешник, доктор, – сказала миссис Аткинсон. – А что в том плохого, если женщина ученостью своей не уступает мужчине?
– Позвольте мне в таком случае задать вам другой вопрос, – сказал доктор. – А что плохого в том, если мужчина в искусстве владения иглой не уступает женщине? И, тем не менее, скажите мне честно, с большой ли охотой вы вышли бы замуж за мужчину с наперстком на пальце? Неужто вы серьезно считаете, что иголка так же уместна в руке вашего мужа, как и алебарда?
– Что касается воинских доблестей, то здесь я на вашей стороне, – ответила миссис Аткинсон. – Гомер и сам, как я хорошо помню, заставляет Гектора сказать жене, что воинское поприще [332] … одним словом, то, что по-гречески обозначается словом… полемос, [333] это есть занятие, приличествующее только мужчине, и я полностью с ним согласна. Мужеподобные женщины, какие-нибудь амазонки, мне так же ненавистны, как и вам; но, скажите на милость, что вы находите мужеподобного в учености?
332
«Илиада», VI, 490–492.
333
полемос ( – др. – греч.) – брань, война.
– Поверьте мне, решительно ничего мужеподобного, верьте слову. А что до этой вашей полемос, то я считаю это поистине дьявольским занятием. Не зря Гомер повсюду характеризует этим словом Марса.
– Дорогая моя, – попытался урезонить жену сержант, – вам, пожалуй, лучше не спорить с доктором, потому что, честное слово, вам с ним не тягаться.
– А вас я попросила бы не вмешиваться, – вскричала миссис Аткинсон, – потому что кто-кто, а уж вы никак не можете быть судьей в таких делах.
При этих словах священник и Бут разразились громким хохотом, и даже Амелия, как она ни боялась обидеть приятельницу, и та не могла удержаться от легкой улыбки.
– Вы можете смеяться, джентльмены, сколько вам угодно, – молвила миссис Аткинсон, – однако я благодарю Бога за то, что вышла замуж за человека, который нисколько не завидует моей учености. Я почитала бы себя несчастнейшей из женщин, достанься мне в мужья какой-нибудь чопорный педант, придерживающийся вздорного мнения, будто различия пола влекут за собой и различия в умственных способностях. Почему бы вам в таком случае честно не признать справедливость мнения турок, будто у женщин вообще нет никакой души? [334] Ведь вы, в сущности, утверждаете то же самое.
334
Одно из распространенных в тогдашней Европе мифических представлений о верованиях и обычаях турок; об этом уже упоминается в комедии Фаркера «Уловка щеголя» (IV, 5); кузина Филдинга Мэри Уортли Монтегю, одна из образованнейших женщин своего времени, писала во время своего путешествия в Константинополь, что это примитивное представление; на самом деле турки считают, что души женщин не столь возвышенны и потому не могут быть допущены в рай, предназначенный для мужчин, но и для всех хороших женщин тоже припасено счастливое место, где им предстоит пребывать в вечном блаженстве (см.: Montegue M.W. Complete letters / Ed. R. Halsband, Oxford, 1965. Vol. 1. P. 363).