Амелия
Шрифт:
Это предложение осталось без ответа, но мисс Мэтьюз, уже достаточно усвоившая некоторые обычаи этого заведения, заметила, что мистер Бут, по ее мнению, был бы непрочь чего-нибудь выпить; управляющий немедля принялся расхваливать свой пунш из рисовой водки и, не дожидаясь дальнейших распоряжений, тут же принес внушительных размеров чашу с этим напитком.
Отхлебнув изрядный глоток пунша в подтверждение его достоинств, управитель вновь возвратился к прежней теме, сказав, что собирается лечь спать, а посему должен предварительно запереть заключенных.
– А почему бы вам не предположить, – сказала с улыбкой мисс Мэтьюз, – что мы с капитаном собираемся просидеть за разговором всю ночь.
– Сколько вашей душе
128
Лондонские бани были нередко в то время прибежищем распутства или своего рода публичными домами, недаром мисс Мэтьюз так покраснела при упоминании о них.
При этих словах лицо мисс Мэтьюз сделалось пунцовым. Тем не менее, овладев собой, она обратилась к Буту со следующим вопросом:
– Что вы на это скажете, капитан? Что до меня, то я не припомню случая, когда бы мне менее хотелось спать, чем сейчас. А что предпочитаете вы: пунш или подушку?
– Надеюсь, сударыня, – ответил Бут, – вы не столь плохого мнения обо мне и не думаете, будто я способен что-то предпочесть беседе с мисс Мэтьюз?
– Так ведь и мои слова о том, что я предпочитаю сну беседу с вами, – ответила она, – не просто любезность, уверяю вас.
Получив требуемое вознаграждение, смотритель тотчас вышел и, заперев дверь, оставил парочку наедине.
Следуя его примеру, и мы в свою очередь точно так же притворим двери, поскольку не считаем приличным выставлять напоказ то, что за ними происходит. Если иные чересчур любопытные читатели будут по этому случаю разочарованы, то мы рекомендуем им обратиться к апологиям, коими некоторым веселым дамам угодно было недавно облагодетельствовать публику [129] и где любопытствующие найдут, возможно, рассказ обо всем, что происходило за закрытыми дверями.
129
Филдинг здесь несомненно имеет в виду Констанцию Филипс, о которой шла речь выше (см. примеч. 1,45). В 1748 г. появился также первый том Мемуаров Петиции Пилкингтон (1712–1750), чье поведение, хотя и без особых оснований, сравнивали с поведением К. Филипс. А в то время, когда Филдинг писал «Амелию», вышел из печати роман Тобайаса Смоллета (1721–1771) – «Приключения Перегрина Пикля», в котором в качестве отдельной большой главы были опубликованы Смоллетом подлинные «Мемуары знатной дамы», имевшие скандальный успех. Ее автором была леди Вэн, в девичестве мисс Хауэс (1713–1780); ее признания и попытки самооправдаться позволяют читателю получить представление о распутных и циничных нравах английской знати того времени.
Но, хотя мы и отказываемся живописать эту сцену, в наши намерения отнюдь не входит скрывать от публики слабости мистера Бута или его очаровательной дамы, проведших этот вечер отнюдь не в соответствии со строгими правилами добродетели и целомудрия. Сказать по правде, мы больше огорчены поведением джентльмена, нежели дамы, и огорчены не только за него самого, но и за самую лучшую на свете женщину, которую, как приходится с сожалением отметить, брачные узы связали с человеком без достоинства и чести.
Хотелось бы поэтому, чтобы благожелательный и беспристрастный читатель потрудился тщательно взвесить влияние различных неблагоприятных обстоятельств, которые так удивительно совпали, что, казалось, сама Фортуна использовала все ухищрения, дабы заманить в ловушку беднягу Бута. Пусть читатель представит себе привлекательную молодую женщину, бывшую, можно сказать, первой любовью Бута, женщину, которой он оказался обязан и которая пустила в ход всевозможные уловки, чтобы растрогать, прельстить, победить и воспламенить его; пусть читатель примет в соображение время и место; ему не следует также забывать, что Бут был молодым человеком в расцвете жизненных сил, и, наконец, пусть он присовокупит к этому еще одно немаловажное обстоятельство: наши герои остались одни; если после всего перечисленного читатель не оправдает обвиняемого, тогда тот неминуемо должен быть осужден, ибо мне больше нечего добавить в его оправдание.
Глава 2, конец которой, как мы надеемся, понравится читателю больше, нежели начало
Целую неделю длилась эта преступная связь, и все эти дни дама чувствовала себя гораздо счастливее кавалера; правда, под действием чар мисс Мэтьюз и ее пылких ласк мысли Бута погружались время от времени в какое-то сладостное оцепенение, однако в промежутках между этими порывами страсти проснувшаяся совесть мучила его и вызывала в памяти образ бедной, оскорбленной Амелии; этот образ преследовал его неотступно и не давал ему покоя. В самом деле, если мы станем принимать в расчет только земную жизнь, то в интересах любого человека быть либо безупречно добродетельным, либо неисправимо порочным. Лучше разом избавиться от совести, нежели понемногу наносить ей легкие раны. Ведь каждый дурной поступок чреват для души, сохранившей хоть малую толику нравственности, столь горьким раскаянием, что его не перевесить всем мыслимым греховным утехам.
Так произошло и с Бутом. За каждой его провинностью неминуемо следовало раскаяние; и все-таки наши суждения до того извращены, а пути греха до того скользки, что достаточно было однажды ступить на них, как то самое преступление, в котором он сейчас раскаивался, становилось доводом для следующего, а оно служило в свою очередь источником будущих угрызений совести, и он продолжал грешить, потому что первый шаг был уже сделан. Однако с каждым днем терзания Бута становились все более и более мучительными, пока наконец мисс Мэтьюз не преминула вознегодовать по поводу его уныния и не удержалась от кое-каких туманных намеков и иронических восхвалений превосходства Амелии над всеми прочими женщинами, коль скоро за долгие годы обладания исполненный жизнелюбия молодой мужчина все еще не пресытился ею. Потом она принялась перебирать комплименты, которые поклонники расточали ее собственной красоте, и в порыве чувств воскликнула:
– Клянусь душой, мой дорогой Билли, главный мой недостаток состоит в более сильной привязанности; ведь любовь, как ее понимают мужчины, чем-то напоминает лихорадку, вот почему в предмете обожания они отдают предпочтение холодности. Дорогой Уилл, признайтесь, разве чопорное лицо недотроги не заключает в себе нечто чрезвычайно успокаивающее?
Бут глубоко вздохнул и попросил ее никогда больше не упоминать имя Амелии.
– Ах, Уилл, – отозвалась мисс Мэтьюз, – если бы эта просьба была вызвана тем, чего я желаю больше всего на свете, я была бы счастливейшей из женщин!
– Но ведь вы, сударыня, – отвечал Бут, – конечно же, не можете желать от меня такой жертвы ради кого бы то ни было? Каким бы я оказался тогда негодяем.
– Желать! – повторила она. – Разве для любовных желаний существуют какие-нибудь границы? Разве меня не принесли в жертву? Разве мою первую любовь не оторвали от моего кровоточащего сердца? Я требую того, что принадлежит мне по праву первенства. А что касается жертв, то и я на них способна и по первому зову любви принесла бы в жертву весь мир.