Амелия
Шрифт:
Помимо того, что Амелия превосходила ее красотой, чего, я думаю, никто на свете не стал бы оспаривать, для этой зависти имелась еще и другая причина, о которой я не могу вспомнить без стыда, поскольку ее можно по справедливости назвать моей величайшей глупостью. Так вот, да будет вам известно, сударыня, что я с детства любил править каретой и считаю, что знаю толк в этом деле, хотя с моей стороны это, возможно, и невинное, но все же ребяческое тщеславие. Поскольку мне представилась возможность купить очень старую карету с упряжью (покупка и в самом деле обошлась мне всего в двенадцать фунтов) и поскольку я рассудил, что те же самые лошади, которых я запрягаю в телегу, могут везти и мою карету, то решил побаловать себя подобным приобретением.
Последствия моей затеи с этой злосчастной старой каретой оказались самыми непредвиденными. До тех пор пока мы с женой мало чем отличались от других фермерских семейств и в одежде, и в своем образе жизни, они вели себя с
Но удивительней всего было то, сударыня, что жена викария, которая, будучи хромой, пользовалась каретой чаще, чем моя Амелия, и редко когда ходила в церковь пешком, оказалась, тем не менее, в числе самых злобных моих недругов именно вследствие моего приобретения. Стоило ей только о чем-нибудь поспорить с Амелией, а размолвок моя бедная девочка при всей своей деликатности не в силах была подчас избежать, как жена викария непременно вставляла с ехидной усмешкой: «Хотя мой муж и не держит карету, сударыня». Более того, она пользовалась этим обстоятельством, чтобы попрекать жену потерей наследства, заявляя, что кое у кого, может быть, тоже есть основания требовать себе карету и притом даже большие, чем у прочих, потому что они принесли своим мужьям приданое получше, но только не все умеют пускать пыль в глаза.
Вы, сударыня, вероятно, подивитесь, как я помню такие пустяки: они долгое время только забавляли нас с Амелией и не более того, однако нам все же довелось в конце концов испытать, на какую злобу способна зависть и что она скорее влечет за собой трагические, а не комические последствия. Мои соседи составили против меня заговор. Они присвоили мне насмешливое прозвище – сквайр-фермер. Что бы я ни покупал, я был уверен, что с меня запросят втридорога, а если же я что-нибудь продавал, то знал, что мне придется уступить за полцены в сравнении с другими. Действовали они, в сущности, заодно, и в то время как что ни день безнаказанно совершали потраву на моем участке, стоило только какой-нибудь из моих коров забрести на соседнее поле, как со мной либо затевали тяжбу, либо заставляли возместить причиненный им убыток вчетверо большей суммой.
Разумеется, дело кончилось полным моим разорением. Не утомляя вас подробностями, скажу лишь, что к концу четвертого года мой долг на триста фунтов превышал стоимость всего принадлежащего мне имущества. Тогда мой лендлорд наложил арест на него в счет арендной платы и, чтобы избежать немедленного заключения в тюрьму, мне пришлось покинуть мою ферму, оставив там все, что у меня есть самого дорогого на свете, – мою жену и маленькое горемычное семейство.
Вот в таком положении дней пять или шесть тому назад я добрался до Лондона. Я только и успел, что снять квартиру в пределах вольностей королевского дворца [125] и сообщить моей дорогой Амелии, как ей меня здесь разыскать после того как ей удастся уладить свои дела. В тот же вечер, возвращаясь домой из кофейни, я стал свидетелем драки и попытался помочь потерпевшей стороне, но был схвачен подоспевшими стражниками и задержан на всю ночь в арестантской; наутро они привели меня к мировому судье, который и велел препроводить меня сюда, где я, возможно, умер бы от голода, если бы не столь неожиданная помощь, полученная мной из ваших рук. Но позвольте мне в связи с этим, дорогая моя мисс Мэтьюз, заверить вас, что, сколь ни оказалось бы мне на пользу ваше несчастье, я от души о нем сожалею, и я не стал бы покупать даже малейшего послабления собственной участи ценой вашего пребывания в этом ужасном месте.
125
Район, примыкающий к Уайтхоллу и Сент-Джеймскому дворцу; поскольку он находился под юрисдикцией главного лорда-камергера, или иначе лорда, управляющего королевским дворцом, то власть гражданских властей и в том числе судов на него не распространялась; вот почему этот район был облюбован должниками, которым грозил арест. В пределах этого района находился и Спринт Гарден, где Бут снял квартиру, и Сент-Джеймский парк, Конститьюшен Хилл и Гайд-Парк, где Бут мог передвигаться без опасения быть задержанным судебным приставом.
Последние слова Бут произнес с большой нежностью: человек он был в высшей степени доброжелательный и, кроме того, в прежние времена был весьма неравнодушен к этой молодой особе; во всяком случае он питал к ней чувства куда более пылкие, нежели большинство людей вообще способно испытывать к кому бы то ни было.
Книга четвертая
Глава 1, содержащая материи весьма загадочного свойства
В ответных изъявлениях нежности мисс Мэтьюз ничуть не уступила мистеру Буту. Ее глаза, являющиеся в подобных случаях самыми красноречивыми ораторами, излучали всю свою мощь, а при последних словах собеседника она бросила на него взгляд, исполненный такого страстного томления, каким Клеопатра едва ли дарила Антония. [126] Надо ли скрывать, что мистер Бут был некогда ее первой любовью и память о ней напечатлела в юном сердечке след, который, как не без основания утверждают знатоки, понаторевшие в этой отрасли философии, ничто не в силах стереть.
126
Эта строка Филдинга явно навеяна сценой из пьесы английского поэта и драматурга Джона Драйдена (1631–1700) «Все за любовь, или Пусть мир погибнет» (1677), где взгляд Клеопатры в тот момент, когда она на корабле плывет по Нилу, описан теми же словами (III, 168–171). Это подтверждается и тем, что в следующей главе романа мисс Мэтьюз утверждает, что готова пожертвовать за любовь целым миром, повторяя в сущности вторую часть названия Драйдена.
Когда Бут окончил свой рассказ, наступило долгое молчание; эту безмолвную сцену художник сумел бы изобразить с куда большим успехом, нежели писатель. Впрочем, некоторые читатели могут достаточно живо себе ее вообразить на основании описанного выше, особенно если прибавить, что мисс Мэтьюз прервала молчание вздохом и воскликнула:
– Отчего, мистер Бут, вы не позволяете мне тешить себя мыслью, что мои несчастья хоть как-то способствовали вашему благополучию? Счастливица Амелия наверняка была бы ко мне снисходительна. Да, она бы не позавидовала мне в такой малости, даже если бы ее любовь превосходила ее счастье!
– Боже милосердный! – отозвался Бут. – Это мою-то несчастную Амелию вы называете счастливицей?
– Конечно, а как же иначе, – с живостью подтвердила мисс Мэтьюз. – Ах, мистер Бут, судьба подарила ей отраду, способную вознаградить здравомыслящую женщину за все встречающиеся на ее пути невзгоды. Быть может, Амелия этого и не сознает, но если бы столь благословенная участь выпала мне… О, мистер Бут, могла ли я себе представить в пору нашего знакомства, что обаятельнейший из мужчин способен стать заботливым, нежным, любящим мужем? О блаженстве Амелии никто из нас тогда и не подозревал; да и ей небеса еще не открыли, какое счастье ей уготовано, и, тем не менее, будущее ее было уже предопределено, ибо в делах любви, таково мое убеждение, существует фатальная неизбежность. О, Господи, сколько всевозможных мельчайших подробностей теснится у меня в памяти! И как ваш полк впервые входил в наш город, а вы несли полковое знамя, и как в тот самый момент, когда вы проходили мимо окна, у которого я стояла, у меня случайно упала на мостовую перчатка, а вы остановились, подняли мою перчатку и, насадив ее на древко знамени, поднесли ее к самому моему окну. Стоявшая рядом со мной подруга заметила при этом: «Видите, мисс, молодой офицер принял ваш вызов». Помню, как я при этом покраснела; я и сейчас краснею, признаваясь вам, что сочла вас тогда самым красивым молодым человеком на свете.
При этих словах Бут отвесил низкий поклон и воскликнул:
– О, дорогая сударыня, как мало я тогда понимал, в чем мое счастье!
– Вы и в самом деле так считаете? – переспросила мисс Мэтьюз. – Что ж, если вы даже и кривите душой, то вам во всяком случае нельзя отказать в любезности.
В этот момент их беседу прервал смотритель заколдованного замка, [127] который бесцеремонно вторгся в камеру и уведомил даму и джентльмена, что наступило время запирать помещения на ночь; он осведомился у Бута, которого назвал капитаном, не угодно ли тому получить постель, присовокупив, что при желании ему могут предоставить комнату, расположенную по соседству с комнатой дамы, но только это обойдется дороговато, поскольку за ночлег в той комнате он никогда не запрашивает меньше гинеи и дешевле не уступит даже родному отцу.
127
Та часть тюрьмы, в которой находилась мисс Мэтьюз, – Пресс-ярд и Замок (Castle) – и до Филдинга называлась «заколдованным замком», поэтому романист иронически именует так смотрителя тюрьмы. Практика, позволявшая арестантам мужского и женского пола проводить за плату ночь в одной камере, была широко распространена во многих тогдашних лондонских тюрьмах.