Амелия
Шрифт:
На протяжении своей жизни я наблюдал немало случаев, дававших основание для таких выводов, и мистер Бут являл собой сейчас убедительнейший пример их истинности. Он только что освободился из тюрьмы и возвратился к любимой жене и детям, причем судьбе (казалось, к вящей его радости) угодно было совершить эту перемену в течение одного часа без малейшего предупреждения, когда он не имел поводов надеяться на столь неожиданный поворот в своих обстоятельствах; и все-таки мало кто на свете чувствовал себя столь глубоко несчастным, как мистер Бут в эту минуту. Охваченный унынием, в холодном поту, он едва выказывал признаки чувства, так что бедная Амелия расточала свою нежность не пылко любящему ее супругу, а подавленному и безжизненному истукану. Поначалу Бут старался, однако, по мере сил скрыть от нее внутренний разлад и попытался даже, что труднее всего, разыграть роль счастливого человека, но для поддержания обмана ему не хватило душевной крепости, и очень скоро он сломился бы под тяжестью взятого на себя бремени, если бы простодушие Амелии не подсказало ему другой уловки, в которой он гораздо больше преуспел.
Эта достойная женщина, конечно же, не преминула заметить душевное смятение мужа, но, не испытывая никаких сомнений относительно его причины, тем более что при виде детей у Бута навернулись на глаза слезы, она, обняв его с восторгом и любовью, воскликнула:
– Дорогой мой Билли, ни о чем не тревожьтесь! Господь, я уверена, не оставит нас и наших бедных малюток. Ведь для счастья совсем необязательно быть богатым. Что до меня, то я могу примириться с любым положением, ну, а что касается бедных крошек, то к каким бы жизненным условиям мы их ни приучили, того, что у нас есть, хватит, чтобы обеспечить их существование. Сколько тысяч людей живет в полном достатке, хотя они обладают куда более скромными средствами, нежели мы: ведь не природой, а образованием и привычками – вот чем преимущественно порождены наши потребности. Поэтому не тревожьтесь, любимый мой; ведь у вас есть жена, которой довольно быть с вами, чтобы чувствовать себя счастливой, и которая в любом положении постарается сделать счастливым и вас. Ничего не бойтесь, Билли; трудолюбие всегда доставит нам пропитание, а уж я позабочусь о том, чтобы чисто накрытый стол и хорошее расположение духа сделали еду приятной.
Бут поспешил ухватиться за подсказанную словами Амелии спасительную мысль. С минуту он пристально и с невыразимой нежностью вглядывался в нее, а потом воскликнул:
– О, моя Амелия, насколько же вы во всем меня превосходите! Сколько в вашей душе мудрости, глубины и благородства! Почему я не могу подражать тому, чем так восхищаюсь? Почему у меня нет той уверенности, с какой вы глядите на наших дорогих малюток – залог нашей любви? Вся моя философия рушится, стоит мне только подумать, что детям Амелии предстоит бороться с жестоким, безжалостным и равнодушным миром и сносить удары судьбы, погубившие их отца. Признаюсь, мне недостает вашей твердости, хотя одно обстоятельство служит мне здесь оправданием: разве не я стал причиной всех ваших несчастий? Разве не я встал между вами и богатством, не я послужил губительной помехой для вашей знатности и счастья?
– Не говорите так, любимый мой, – отвечала Амелия. – Знатной я могла бы стать, но счастливой – никогда, ни с кем другим. Поверьте, дорогой Билли, то, чего прежде я так страшилась, вступая с вами в брак, теперь вызывает у меня смех; то, что на расстоянии казалось таким ужасным, вблизи оказалось на поверку детским пугалом, так пускай вам служит утешением, что я считаю себя сегодня счастливейшей из женщин; я не раскаиваюсь ни в одном из своих поступков, и если бы обладала даром предвидения, то все равно поступила бы точно так же.
Бут был настолько растроган, что даже не нашелся с ответом. Да и, сказать по правде, какие приличествующие случаю слова могли отыскаться? Он упал к ее ногам, и Амелии стоило немалых усилий уговорить супруга подняться с колен и сесть в кресло.
Такова душевная стойкость, свойственная истинной невинности, и таково мучительное сознание вины в душе, не утратившей способности к раскаянию. Бут был от природы жизнерадостного нрава, а посему даже все те мрачные опасения, которые он только что перечислил, не могли бы умерить его радость от встречи с Амелией. На самом деле единственной причиной его уныния было сознание нанесенного супруге оскорбления. Вот что надрывало ему сердце и ввергало в страдания, которые щедрость самоотверженной любви благороднейшей из женщин и все ее утешения только усугубляли и делали муку еще более нестерпимой; и чем большее она вызывала у него восхищение, тем острее он сознавал свою собственную низость.
За всю супружескую жизнь это был первый вечер с Амелией, когда Бут не испытывал радости, когда ему стоило невероятного труда, чтобы казаться хоть немного веселым, и Амелия в конце концов почувствовала, что бессильна преодолеть его подавленность. Вскоре они удалились на покой, суливший им мало отрады, так что нет нужды описывать дальнейшее.
На следующее утро за завтраком Бут начал понемногу избавляться от своей меланхолии и радоваться присутствию детей. Только теперь ему впервые пришло в голову спросить у Амелии, каким образом она узнала место его заключения. Ласково попеняв ему за скрытность, она сказала, что у них в провинции о случившемся с ним знают все благодаря, как ей удалось установить, стараниям ее сестры, которая со злобным торжеством распространяла полученную новость с присовокуплением подробностей, которые до смерти перепугали бы Амелию, если бы она не так хорошо знала мужа, чтобы принять на веру слухи о его аресте за убийство. Решительно отвергая подобное обвинение, Амелия все же, за отсутствием известий от Бута по почте, стала опасаться, не соответствует ли действительности кое-что из услышанного ею. Поэтому она нашла способ добраться с детьми до Солсбери, откуда почтовая карета довезла ее до Лондона, а здесь, оставя детей на квартире Бута, адрес которой он сообщил ей в первый же день по приезде сюда, и наняв карету, она поехала прямо в указанную ей тюрьму, где действительно его нашла.
В оправдание Бут сказал (и это была чистейшая правда), что писал из тюрьмы дважды, хотя и не обмолвился ни словом о своем аресте, но поскольку письма он отсылал после девяти вечера, то малый, которому он доверился, предпочел, видимо, их сжечь, а двум пенсам [132] нашлось местечко в его собственном кармане или, вернее, в кармане содержателя ближайшего питейного заведения.
Что же касается рассказа Амелии, то он скорее возбудил нежели удовлетворил его любопытство. У него возникло подозрение, что кто-то видел его вместе с мисс Мэтьюз в тюрьме и по ошибке приписал ему убийство как преступление, которое с большей вероятностью мог совершить мужчина. Но определить этого человека Буту никак не удавалось. Он строил на этот счет всевозможные предположения, но в конце концов вынужден был смириться с мыслью, что не в силах доискаться до истины.
132
…двум пенсам… – Т. е., поскольку Бут отправлял письма после девяти часов вечера, он не мог воспользоваться услугами обычного посыльного из Главной почтовой конторы, располагавшейся на Ломбард-стрит, а прибег поэтому к услугам существовавшей с 1711 г. и соперничавшей с этим государственным учреждением Пенни-почтой, отправив письмо с ее посыльным; отправитель в таком случае авансом оплачивал доставку одним пенни за письмо (в пределах Лондона); если же письмо было адресовано в провинцию, тогда за доставку платил уже адресат, в зависимости от расстояния. Изображая ненадежность Пенни-почты, Филдинг явно хотел сделать приятное одному из руководителей почтового ведомства, своему покровителю и другу Ральфу Аллену (см. примеч. к Посвящению).
Два-три дня прошло без особых событий; к Буту все больше и больше возвращалась обычная его бодрость, и он уже почти обрел прежнюю свою жизнерадостность, когда полученное им нижеследующее письмо вновь возобновило его мучения:
«ДОРОГОЙ БИЛЛИ,
желая убедить Вас в том, что я самая здравомыслящая из всех женщин, я отдала Вас на целых три дня в полное и безраздельное обладание моей счастливой сопернице; однако я не в силах долее удержаться от того, чтобы не уведомить Вас, что я остановилась на Дин-Стрит, неподалеку от церкви, под вывеской Пеликан и Труба, [133] где и надеюсь увидеть Вас нынче же вечером.
Остаюсь, поверьте, мой дорогой Билли, из всех женщин на свете самой преданной Вам, страстно любящей и души в Вас не чающей
133
В Англии того времени такие вывески украшали не только вход в трактир, но и заменяли отсутствовавшую тогда нумерацию домов, которая была введена только в 1764 г.; вот почему в знаменитом журнале «Зритель» (1711–1712) можно прочесть следующие строки: «Наши улицы переполнены голубыми кабанами, черными лебедями и красными львами, не говоря уже о летающих поросятах и свиньях в доспехах» (№ 28).
Бут, вне себя от ярости, порвал письмо и бросил его в огонь, решив никогда больше не видеться с этой особой, разве только чтобы возвратить ей деньги, которые она ему одолжила, а это он вознамерился сделать при первой же возможности, поскольку возвратить их сейчас было не в его власти.
Это злополучное письмо вновь повергло Бута в прежнее состояние уныния, длившееся, впрочем, недолго, потому что вскоре он получил из провинции пакет, в котором обнаружил письмо от своего друга доктора Гаррисона:
«Лион, 21 января, н.с. [134]
СУДАРЬ,
хотя я и на пути домой, но все же берусь за перо, чтобы сообщить вам кое-какие полученные из Англии новости, которые доставляют мне немало беспокойства и относительно которых мне куда легче поделиться с Вами таким способом, нежели любым другим. Отвечая на Ваше последнее письмо, я, к сожалению, вынужден был неодобрительно отозваться о предпринятых Вами шагах, но тогда речь шла о вполне простительных ошибках. Способны ли Вы быть столь пристрастным к себе, чтобы по спокойном и здравом размышлении счесть таковыми и те проступки, о которых я собираюсь Вам сейчас сказать? Уверяю Вас, они представляются мне столь чудовищно безрассудными, что если бы я услыхал об этом от кого угодно, но только не от человека столь высоких нравственных правил, то счел бы все это выдумкой и отказался бы верить собственным ушам. Надеюсь, Вы уже догадываетесь, к чему я клоню, ибо, Боже сохрани, чтобы Ваше поведение могло предоставить Вам возможность гадать, о каком именно из вопиющих примеров слабодушия идет речь. Одним словом, Вы завели себе карету. Что мне придумать в Ваше оправдание, будь то для других или для себя самого? Сказать по правде, я не могу приискать Вам никакого оправдания; более того, я уверен, что Вы и сами не можете найти его для себя. А посему я должен быть с Вами предельно откровенен и искренен. Тщеславие всегда достойно презрения, но в соединении с бесчестностью оно становится постыдным и отвратительным. За чей счет Вы собираетесь содержать эту карету? Разве не целиком и полностью за чужой счет? И разве в конечном итоге не окажется, что за счет Вашей несчастной жены и детей? Ведь Вам прекрасно известно, что Вы уже два года как должны мне. Если бы я мог объяснить это какими-нибудь из ряда вон выходящими обстоятельствами, я бы никогда об этом не заговорил, однако я не потерплю, чтобы кто бы то ни было тратил мои деньги в угоду своему смехотворному и, должен сказать, преступному тщеславию. А посему надеюсь по прибытии своем убедиться, что Вы освободились либо от задолженности, либо от кареты. Позвольте попросить Вас серьезно поразмыслить над своими обстоятельствами и положением в жизни и не забывать, что они никоим образом не оправдывают и самых малых ненужных расходов. «Обычная бедность, – говорит мой любимый греческий историк, [135] – не считалась у мудрых афинян позорной, но в высшей степени позорной считалась бедность, которую человек навлек на себя своим неблагоразумием».
Передайте миссис Бут сердечный привет от меня и не сомневайтесь, что лишь очень веская причина могла бы вынудить меня с глубоким сожалением не считать себя более Вашим преданнейшим другом
134
Т. е. нового стиля; большая часть европейских государств приняла грегорианский календарь (новый стиль) еще в 1582 г., тогда как Англия придерживалась нереформированного, юлианского календаря (старый стиль), по которому новый год начинался с 25 марта (это день праздника Благовещения) и различие между старым и новым стилями составляло в XVIII в. 11 дней. В Англии новый стиль был принят лишь в сентябре 1752 г. Как отмечает в своем комментарии Ф. Боуэрс, дата на письме, проставленная доктором Гаррисоном, – 21 января – не совсем сообразуется с временным планом повествования, поскольку Бут получил его в середине апреля по старому стилю.
135
Здесь Филдинг, судя по всему, имеет в виду Фукидида и его «Историю Пелопонесской войны» (см. примеч. III, 34), где в речи к афинянам при погребении афинских воинов Перикл в частности говорит: «…в бедности у нас не стыдно признаться, а постыднее не выбиваться из нее трудом» (II, 40). Пастор Гаррисон перефразировал это место.