Американочки
Шрифт:
А мог и не подписываться, поскольку правая рука Бесси на моих причиндалах отнюдь не вызывала у меня протеста, скорее – наоборот. Я стремительно привыкал к ней.
– Лиза-подлиза.
– Что такое подлиза?
– Подвид. Разновидность Лизы.
– Ты всегда такой шутник?
– Нет, только с тобой.
– Ты такой... особенный! – рука Бесси восхищенно ущипнула мою ляжку и вернулась на согретый пригорок. На руль рука поднималась лишь на поворотах, поскольку коробка передач была автоматической. – Хочешь, мы пообедаем в испанском ресторане?
Испания с сильным мексиканским акцентом
У потолка висели окороки под названием «хамон».
– Как летучие мыши, – сказал я.
– Как мумии, – сказала Бесси. – Тутан-хамоны.
В тот вечер мы, переодевшись, устроили оргию. Я был Кортесом, пленяющим золотоволосую наложницу Монтесумы. Пленять пришлось по всему дому, спотыкаясь о фарфоровый зверинец, и настиг я ее лишь в маленьком тесном чулане... С потревоженной полки падали на нас, как снежинки, ватные тампоны. Видимо, наступал ледниковый период. Бесси рычала, как динозавр, и норовила откусить мне палец. Она обожала натиск и грубую мужскую силу.
Загадка. Предположим, что Питон Проглотил большой бидон, А Питона Крокодил, Предположим, проглотил, – Кто же нам вернет бидон, Крокодил или Питон?– Это что, твое?
– Мое.
– Не думаю, что ты вернешь бидон.
– Почему?
– Потому что я тебя не отдам.
И все же было очевидно, что Бесси нервничает – она ждала родительский звонок из Бостона. Позвонили, когда я уже так спал, что не мог проснуться, только слышал издали приглушенный голос Бесс, ушедшей с телефоном в гостиную, чтобы меня не будить. Потом она вернулась, легла и крепко прижалась голой грудью к моей спине, голыми ногами к моим ногам, словно замерзла в стылом воздухе ночи. Поза ложки.
– Все хорошо? – сквозь сон пробормотал я, не уверен, что по-английски.
Но ответа ее уже не слышал.
Утром в постели, потеревшись о меня коленкой, она зашептала на ухо, дыша мятной жвачкой:
– Пит, проснись. Я сегодня улетаю в Бостон. У нас семейное торжество – семьдесят лет отцу. Вернусь через неделю.
– Я останусь здесь?
– Нет, тебе лучше пожить у твоей хозяйки.
– А как же собаки?
– Я отдам их Кристине с Фрэнком.
Так они вернулись!
– О, как я хочу тебя сейчас, Пит. Неделю врозь – я этого не выдержу.
Так они вернулись!
Бесси что-то еще говорила, тихо завладевая тем, что ей было больше всего понятно во мне, а мысли мои уже неслись к дому напротив. Что там? Как?
Впрочем, в благодарность за новость я отдал Бесси все, на что остался способен после Кортеса, и она отметила бурными слезами свой как всегда отрадный оргазм.
– Я буду думать о тебе, Пит, – сказала она, высаживая меня у крыльца Патриции.
Я не представлял, с какими глазами предстану сейчас перед Патришей. Провалиться сквозь землю было не худшим вариантом продолжения нашей с ней «дружбы».
Да, Патриция торжествовала –
Вечер, коты под настольной лампой, уроки русского языка.
Где живет этот господин?
А хрен его знает.
Утро. Соседка сверху, вооружившись граблями, убирает сухую листву вокруг дома. Хочу помочь – то ли чтобы познакомиться поближе, то ли из чувства долга – больше месяца живу тут, а еще ни разу не пошевелился на тему окружающей среды.
– Не надо, – говорит Патриция. – Лучше не мешать ей. У нее просто плохое настроение. Она всегда метет двор, когда ей плохо.
Жаль. Мне она уже почти понравилась.
Через часа три выхожу во двор – она еще там. Облако пыли неспешно втягивается в открытое окошко каморки Патриции и потревоженные коты – три на крыльце, один на постели – недовольно уходят.
В доме Патриши дубак. Мерзну.
Некстати вспоминается обещание Бесси: «Я отвезу тебя в настоящий магазин».
Не отвезла – не успела. Или побоялась, что придется на меня потратиться.
Я позвонил Бесси через неделю, как и договаривались.
Да, вернулась, но говорила уклончиво, ссылалась на страшную занятость. И я понял, что на семейном совете безродный иноземный претендент на руку и сердце получил категорический и безоговорочный отлуп.
Богатые вероломны, Петер. У них вместо сердца кошелек.
Направда твоя, Патриша. Нищие вероломней.
Оказывается, на втором этаже, кроме учителки, живет Стив, ветеран вьетнамской войны, тихий сумасшедший. У него военная пенсия, он считает себя художником. В воскресенье приглашает нас с Патрицией к себе в студию. Он рисует одни высотные дома – скрюченные, будто им выстрелили в живот. С Патрицией они друзья, и ей позволено говорить то, что она думает. Однажды она спросила: «Стив, зачем ты рисуешь одни скрюченные дома? Это слишком мрачно, вряд ли кому понравится. Нарисуй что-нибудь красивое». Он посмотрел на нее с удивлением: «Разве это не красиво, Пэтти?»
Теперь же мы поднимаемся по лестнице и не без робости входим в его мастерскую. Патриция не преувеличивала. Все так и есть, но странное дело, рядом со своим создателем скрюченные дома как бы выпрямляются. Может, потому что сам Стив строен, моложав, с черными усами на мальчишеском лице, и вообще похож на Кларка Гейбла. Голос у него тихий, как и положено в храме искусств.
– Вообще-то мне больше нравится делать рамы, чем рисовать, – смущенно говорит он и, не в силах присутствовать при нашем суде, на цыпочках выходит из комнаты.