Американская королева
Шрифт:
Заплатив за билет в музей, я взяла небольшую брошюру с картой галереи, и вспомнила обо всех своих словах и действиях. Я как-то унизила себя? Неужели я слишком долго смотрела на него? Говорила, затаив дыхание? Я не могла винить людей за столом, считающих меня смешной, особенно Мерлина, который, по необъяснимой причине, не нравился мне, но я не хотела, чтобы особенно Эш считал меня дурочкой. Без сомнения, он бы, так же как и я, нашел это забавным.
Бродя по галереям, я ничего не видела, не замечала. Все мои мысли были заняты Эшем. Я даже не взглянула на карту в руке, и поэтому понятия не имела, куда забрела, очутившись
Я успокоилась.
Я остановилась перед одной статуей, выделяющейся тонкой работой — молодая женщина в мантии и вуали, в одной руке держала бубен. Что-то было в ее лице, удрученное и немного удивленное — или, может быть, из-за инструмента, что она вяло держала в своей руке. Казалось, будто ее душа витала вдали от тела. Будто она развалится, если попытается двинуться или заговорить.
Я могла лишь посочувствовать.
— Это дочь Иеффая, — раздался голос Эша позади меня.
Я так погрузилась в скульптуру, что не услышала шагов, и я повернулась, скрывая удивление.
— Что? — спросила я, надеясь, что в моем голосе не слышно паники и возбуждения, которые захватили меня.
— Иеффай, — сказал Эш, кивнув на статую, и делая шаг ко мне. Свет отразился от его больших часов на запястье, когда он засунул руки в карманы. — Он был судьей в древнем Израиле, военачальником, сражавшимся с аммонитянами, дав обет богу. Если он выиграет битву со своими врагами, то предложит первое, что выйдет из его дома, когда он вернется… это будет жертва всесожжения. Я дам тебе одну подсказку: кто-то вышел из дома, встречая его.
— Его дочь, — печально сказала я, чувствуя отвращение, вертевшееся на языке.
— Его дочь, — подтвердил Эш. — Она вышла на танцы, желая сыграть на своих инструментах. Увидев ее, он отчаялся, разорвал свою одежду, но, когда сказал ей о своей клятве, она не позволила ему отказаться от слова к Господу. Она попросила два месяца в горах с женщинами, чтобы «оплакать свою невинность».
— Чтобы оплакать свою невинность, — повторила я. — Как же я ее понимаю.
Его рот дернулся, но я не могла понять, улыбался он или хмурился.
— И затем она вернулась к отцу. В Библии лишь говорится, что он выполнил свою клятву… там нет подробностей, будто священники, писавшие эту историю, знали, как жестоко это было даже для тех времен. И после каждый год, устраивался праздник в честь женщин, которые собирались вместе на четыре дня, чтобы оплакать ее смерть.
— И это все? — удивленно спросила я. — Он убил свою дочь и сжег ее тело? И все из-за того, что он дал клятву на поле битвы, к которой она вообще не имела никакого отношения?
Эш кивнул.
— Ужасно, не так ли? Теперь ты понимаешь, почему она выглядела такой удивленной. Такой грустной.
Он снова подошел ближе, на этот раз встал рядом со мной и всмотрелся в лицо статуи.
— Некоторые люди говорят, что это была опрометчивая клятва, — клятва, данная в спешке, без особых размышлений, и это может быть правдой. Но я думаю, что так говорят люди никогда не знавшие войны. Никогда не знаешь, что пообещаешь себе или богу, пока
Я повернулась, чтобы взглянуть на Эша. Рассмотреть его лицо, расспросить, но мне потребовалась секунда, чтобы вспомнить о своих мыслях, потому что, блядь, он был так хорош собой. Горячий — неподходящее, недостаточно характерное слово. Оно не могло описать всю его мускулатуру. Оно не могло рассказать о мощи тела, о проницательном взгляде, неожиданно твердых линиях губ.
— Так ты хочешь сказать, что одобряешь его жертву?
— Ебать, нет, — сказал Эш, когда человек, всегда контролирующий эмоции, использует слово «ебать» — это бесспорно эротично. — Даже принимая во внимание тот факт, что человеческие жертвы были нормой в Леванте, это не должно было быть нормой для израильтян, не в период Судей. Раввины еще тысячу лет назад утверждали, что Иеффай не убивал свою дочь, он «принес ее» в жертву, будучи рабом религии. Некоторые люди думают, что это никогда не случалось, но это история нужна лишь для объяснения женского ритуала, когда оплакивали смерть девушки.
— А ты что думаешь?
Эштон немного прищурился, всматриваясь в статую, словно мог убедить ее рассказать свои секреты. Через несколько секунд он пожал плечами и вздохнул:
— Я думаю, что на самом деле произошедшее менее важно, чем история, которую мы хотим видеть здесь. Это легенда о морали, предостерегающая о глупых клятвах? Иной рассказ о морали, отмечающий праведность соблюдения клятвы, даже когда это трудно? История, показывающая, как языческие традиции стали основой для авторов левитов? Первый шаг к пониманию чего-либо — будь то Библия или «Пятьдесят оттенков серого» — это признание того, что мы воспринимаем это с современной точки зрения. Мы хотим, чтобы это что-то значило, а потому предвзяты, осознаем этого или нет. И обычно мы придерживаемся идеи, которую сами хотим увидеть.
— Ты хочешь отринуть ее? Это ты имеешь в виду?
Впервые он взглянул вниз, и на мгновение, всего на мгновение, я увидела на нем груз смертей, каждое сражение, каждую холодную ночь, проведенную в болотах Восточной Европы, тянущие его вниз. И затем он повернулся ко мне, и все исчезло, сменившись печальной улыбкой.
— Я надеюсь, это означает, что Господь прощает солдат за неприемлемые жертвы. Ради решений, принятых в разгар боя, когда не было иного выбора, можно лишь спасти большинство, даже если это означало, что кто-то должен сгореть, — он глубоко вздохнул. — Я имею в виду метафорически.
Я обняла его.
Не знаю, почему сделала это, преодолев ту скрупулезную неловкую агонию, возникающую рядом с ним, но Эштон казался таким измученным, таким обремененным, что мое сердце не знало иного способа показать ему, что все в порядке. Я здесь, я знаю, и это нормально.
Поэтому я обняла Эштона за талию, повернулась лицом к его широкой груди и притянула к себе. Его вылетевший вздох скорее напомнил приглушенный стон, а затем его руки тоже обвили меня. Я почувствовала его губы на макушке моей головы, а затем его нос и щеки, будто он протирался лицом о мои волосы. Словно он хотел прожить жизнь между волнистыми локонами.