Американская пастораль
Шрифт:
— Предполагалось осмотреть его послеужина. Когда установим шпиль. Разве он смотрится без шпиля? Мне это кажется невероятным.
Разумеется, он стремится остаться непознанным. Это дает возможность ловко идти по жизни, накладывая лапу на красивых чужих жен. Почему, увидев их на кухне, он постеснялся размозжить головы этой парочки увесистой сковородкой?
— Нет-нет, он смотрится. Впечатление сильное, — откликнулся Швед и затем, не умея, как всегда с Оркаттом, вовремя остановиться, прибавил: — Макет интересный. Теперь я понял, как задумана игра света. Свет омывает стены. Это будет эффектно. Думаю, вы заживете там очень счастливо.
— Вызаживете, — со смехом поправил Оркатт.
Но Швед не услышал собственной оговорки. Не расслышал, потому что вдруг оказался во власти мыслей о том, что нужно было сделать, и о том, где он дал слабину.
Он
А если там Рита Коэн? Убью. Если она ошивается около моей дочери, оболью эту дыбом стоящую шапку волос бензином — и подожгу. Рушит жизнь моей дочки. Показывает мне ее мохнатку. Уничтожает мою детку. Да, вот слово: уничтожает. Они уничтожают ради удовольствия уничтожать. Взять с собой Шейлу. Взять Шейлу. Спокойно. Взять Шейлу в Ньюарк. Мерри послушает Шейлу. Шейла поговорит с ней и убедит, что необходимо уйти из той мерзкой каморки.
— …и пусть наша интеллектуальная гостья все понимает превратно. Откровенная грубость, с которой она на старинный французский манер расправляется с буржуазией… — Оркатт делился со Шведом своим восторгом по поводу фраппирующих заявлений Марсии. — То, что она плюет на регламент званых обедов, запрещающих убежденно высказываться по какому-либо поводу, я думаю, безусловно, делает ей честь. И все же забавно, всегда забавно, насколько пустословие тесно соседствует с умом. У нее нет ни малейшего понимания, о чем она, собственно, говорит. Знаете, что любил повторять мой отец? «Блестящие мозги и ни грана ума. Чем тоньше, тем глупее». Именно этот случай.
Брать ли Доун? Нет. Доун слышать больше не хочет об их катастрофе. Как только дом будет готов, уйдет. Нужно отправиться туда и сделать все самому. Садись, черт побери, в машину и езжай за ней. Любишь ты ее им нет? Подчиняешься ей, как всегда подчинялся отцу, как всегда всем подчинялся. Боишься выпустить зверя на волю. Она разделалась с твоими нормами. А ты всегда прячешься. Никогда ничего сам не выбрал.Но как привезти в дом Мерри с ее повязкой, закрывающей пол-лица, сегодня, когда здесь отец? Увидев ее, отец просто умрет. Но если не сюда, то куда ехать? Куда отвезти ее? Могут ли они вместе, вдвоем, поехать в Пуэрто-Рико? Доун плевать, куда он поедет. Ей нужно одно: иметь рядом Оркатта. А ее нужно забрать, пока она не спустилась в этот подземный переход. Не думать о Рите Коэн. Забыть о безжалостной идиотке Шейле Зальцман. Забыть об Оркатте. Он не в счет. Увезти Мерри куда-нибудь, где нет этого жуткого перехода. Вот главное. Уничтожить опасность подземного перехода. Спасти ее от насильственной смерти в этом переходе. Начать с этого — оказаться там до утра, до того, как она выйдет из этой мерзкой комнаты.
Он пытается пробиться к решению, делает это одним-единственным доступным ему способом, но никуда он не пробивается, он тонет, весь этот вечер превращается в постепенное неуклонное погружение под действием давящей на него тяжести. Он человек, который не умеет рвануть вперед и взорваться, он может только тонуть… Но сейчас он по крайней мере понимает, что делать: надо добраться к ней до рассвета.
До рассвета. После Доун. Невозможно представить себе жизнь после Доун. Без Доун он не способен ни на что. Но ей нужен Оркатт. «Пустышка БАСП», — сказала она и разве что не зевнула, показывая свое к нему отношение. Но эта пустышка ослепляюще привлекательна для девчонки-ирландки и католички. Мать Мерри Лейвоу не согласна на что-то меньшее, чем Уильям Оркатт Третий. Муж-рогоносец понимает это. Конечно. Теперь он все понимает. Кто вернет ее в сказку, о которой она мечтала? Мистер Америка. В паре с Оркаттом она снова победно пойдет вперед. Спринг-Лейк, Атлантик-Сити, а теперь Мистер Америка. Избавившись от позорного пятна, наложенного на нее нашим ребенком, от пятна, пачкающего ее репутацию, от запятнанности позорным воспоминанием о взлетевшем на воздух магазине, она сможет вернуться к неоскверненной жизни. А я остановился у того взорванного магазина. И она знает это.
Знает, что дальше мне хода нет. Дальше я бесполезен. Со мной можно пройти только до этой черты.
Он принес стул, сел между женой и матерью и взял за руку продолжавшую говорить Доун. Есть сто разных способов взять за руку. Одним берут за руку ребенка, другим — друга, третьим — престарелых родителей; по-разному берем руку того, с кем прощаемся, кто умирает, кто умер. Швед держал руку Доун так, как мужчина держит руку обожаемой женщины, вкладывая в пожатие пробегающее по телу волнение, чувствуя себя так, словно прикосновение ладоней дает обмен душами, а сплетение пальцев дает все оттенки интимной ласки. Он держал руку Доун так, словно понятия не имел о том, что случилось с их жизнью.
Правда, потом подумалось: она ведь тоже хочет вернуться ко мне. Но не может, так как все слишком чудовищно. Разве у нее есть выбор? Ведь, должно быть, она считает себя ядовитой — женщиной, давшей жизнь убийце. И ей нужно, необходимоувенчать себя новой короной.
Нужно было послушаться отца и отказаться от этого брака. А он восстал против него, восстал единственный раз в жизни, но больше и не требовалось — и так сработало. «Вокруг сотни, тысячи чудных еврейских девушек, — говорил отец — так нет, тебя угораздило отыскать ее.Прежде ты отыскал еще одну, в Данлеви, Южная Каролина, но тогда ты прозрел и избавился от нее. А дальше? Вернулся домой и нашел эту Дуайр. Почему это происходит, Сеймур?» Он не мог сказать «девушка из Южной Каролины была красива, но Доун вдвое красивее», не мог сказать «власть красоты иррациональна»; ему было двадцать три года, и единственное, что он в состоянии был сказать, — «я влюблен в нее». «Влюблен? А что это значит? Чем поможет тебе влюбленность, когда у вас появится ребенок? Как ты будешь его растить — католиком? Евреем? Нет, ты обречен будешь растить его и ни тем и ни другим. И все это потому, что ты, видите ли, влюблен».
Отец был прав. Именно это и случилось. Они вырастили дитя, не ставшее ни католиком, ни иудеем, а ставшее вместо этого сначала заикой, потом убийцей и, наконец, джайной. Всю свою жизнь он старался поступать правильно, и вот что он наделал. Все то зло, что он запер в себе на замок, закопал так, что глубже невозможно, вырвалось на свободу и одержало верх, оттого лишь, что девушка была красавицей. Главным, к чему он стремился чуть ли не от рождения, было оградить своих близких от страданий, быть добрым, добрым не только внешне, но и по существу. Вот почему он и привел Доун к отцу — встретиться за закрытыми дверями, у него в офисе, на фабрике, попытаться разрешить религиозные противоречия и защитить их обоих от горечи. Инициатором встречи был отец. Увидеться лицом к лицу должны были «эта девушка», как он милосердно именовал Доун в присутствии Шведа, и «страшилище», как называла его она. Доун не испугалась и, к удивлению Шведа, дала согласие. «Я ведь сумела пройти по подиуму в купальнике. А это, скажу тебе, было совсем не легко. Двадцать пять тысяч людей глазело. Но я приняла участие в этом парадекупальников. В Кэмдене. Четвертого июля. Пришлось. Я думала об этом дне с отвращением. Мой отец чуть не умер. Но я справилась. Чтобы этот чертов купальник сидел на мне как влитой, я, Сеймур, прилепила его к спине клейкими лентами. И чувствовала себя выставленным напоказ уродцем.Но я взялась делать все, что должна делать „Мисс Нью-Джерси“, так что и с этой работой справилась. Чудовищно утомительная работа. В каждом городе штата. Пятьдесят долларов за выход. Но если много работаешь, сумма растет на глазах. Все это было мне чуждо и пугало до смерти, но я же справилась. А то Рождество, когда я рассказала родителям, что стала „Мисс округ“, — думаешь, это было приятно? Но я справилась.И если я справилась со всем этим, то справлюсь и с тем, что теперь предстоит; ведь это уже не выступления глупой девчонки на подиуме, теперь ставка — вся моя жизнь и все мое будущее. Я все сделаю, чтобы выиграть. Но ты будешь рядом, правда? Я не могу пойти туда одна. Прошу, ты долженбыть рядом!»
Шквал слов сбил его с ног, и единственное, что он мог сказать в ответ, — «А где же мне еще быть?». По дороге на фабрику он попросил ее не упоминать слова «четки», «крест», «блаженные небеса» и, насколько возможно, не касаться Иисуса.
— Если он спросит, висят ли у вас на стенках распятия, отвечай «нет».
— Но это ложь. Я не могу ответить «нет».
— Тогда скажи: одно.
— Это неправда.
— Доуни, если ты скажешь: три, это все осложнит. Какая разница — одно или три? А тема будет закрыта. Скажи так. Ради меня. Скажи: одно.
— Ладно, посмотрим.
— И не упоминай обо всех других штуках.
— О каких штуках?
— О Деве Марии.
— Это не штуки.
— Хорошо, это статуэтки. Забудь о них. О'кей? Если он спросит тебя: «У вас есть статуэтки?», ответь «нет», просто ответь ему «нет», просто скажи: «У нас нет ни статуэток, ни картин, только одно распятие».
Любая религиозная атрибрика, объяснял он, скульптурные изображения святых, подобные тем, что стоят у них в столовой и в спальне ее матери, картины, похожие на те, что ее мать развешивает по стенам, всегда вызывают у ее отца болезненную реакцию. Сам он не разделяет отцовской позиции, а просто разъясняет, что отец воспитан в определенном духе, он такой, переделать его нельзя, и незачем наступать на больные мозоли.