Американская повесть. Книга 1
Шрифт:
II
Подойдя к дому, молодые люди поднялись по деревянной лестнице, до странности походившей на корабельный трап, и попали на галерею — или «палубу», как она у них называлась, — где на перилах были развешаны буйки, поплавки и сети, усугублявшие сходство их обиталища с кораблем. Эта сторона дома была, как видно, отведена под кухню, столовую и другие хозяйственные помещения; в глубине же была главная комната, гостиная или холл, к которой примыкали две спальни, выходившие на противоположную сторону дома. Эта гостиная с пересекающимися тяжелыми бимсами на потолке была очень вместительна, отстроена, как и весь дом, с корабельной добротностью и могла бы легко сойти за кают-компанию. Огромная, размерами с добрый камин, железная печь без дверцы, установленная меж окон, пылала вовсю, освещая и согревая
Индианка цвета вяленой семги, с глазами, как бусины; ее дочь с такими же бусинами-глазами и с лицом, точно вылепленным из одной широкой улыбки; Желтый Боб, индеец-диггер, получивший свое прозвище из-за охряной татуировки на скулах; и Уошо, бывший вождь индейского племени, — укутанная в одеяло неописуемая фигура, больше всего походившая на дешевую грязную куклу с худо прилаженными к деревянной голове вычерненными волосами, — таков был домашний штат. Пока индианки собирали ужин в столовой, Желтый Боб, разгруженный от своей ноши, вдруг появился на галерее и подал через окно хозяину какой-то таинственный знак. Джеймс Кульпеппер вышел, тотчас вернулся, помедлил с минуту, поглядывая на сестру, которая, как была в куртке и лишь сдвинув на затылок зюйдвестку, сидела перед огнем на стуле спиной к нему; потом потихоньку вынул ружье из козел и, кивнув небрежно, что скоро вернется, исчез.
Оставшись одна, Мэгги сняла сапоги, стянула чулки и с наслаждением вытянула к огню прехорошенькие ножки, нежно-белые, но сейчас, после длительного купания в морской воде, как бы слегка подсиненные. Белизна ее ног забавно контрастировала с синей шерстяной юбкой и с загорелыми ручками, и девушка, заглядевшись, просидела несколько минут, подобрав юбку, упершись локтями в колени и с видимым удовольствием шевеля пальцами ног. Огонь освещал ее румяные щеки; черные как смоль локоны почти соприкасались с густыми бровями, оставляя открытой лишь узкую белую полоску на лбу; чуть приподнятая верхняя губка и маленький подбородок, округлый, но волевой, завершали пикантный и удивительный облик девушки. Густые коричневые тени на потолке и закопченных стенах, внезапно выхватываемые пламенем из тьмы птичьи перья, подобные неким геральдическим изображениям, и переблеск ружейных стволов — таков был фантастический фон этого чарующего портрета. Сидя сейчас перед огнем и раздумывая о чем-то, запомнившемся ей из путешествия по Болоту, она запела полюбившуюся ей мелодию трубы, сперва потихоньку, а потом полным голосом.
Вдруг она смолкла.
Сомнения не было: кто-то тихо стучался в заднюю дверь. Стук был отчетливым, но осторожным, словно предназначался для нее одной. С минуту она помешкала, стоя босыми, сияющими белизной ногами на выдровой шкуре, заменявшей ковер. В комнате были две двери: одна, через которую ушел ее брат, выходила на лестницу, другая, глядевшая в сторону нагорья, вела на заднюю галерею. Не колеблясь, она схватила ружье и бросилась к задней двери; но раньше, чем она добежала, послышался скрип перил на галерее, дверь слегка приоткрылась, и показалась рука в голубом рукаве форменной армейской шинели. Девушка навалилась на дверь всем телом, не впуская незваного гостя.
— Каплю виски, мисс, ради Господа Бога!
Она отпустила дверь, взвела курок и сделала шаг назад. За синим рукавом последовала вся шинель, а за ней и синее кепи с пехотной кокардой и с буквой «Г» на козырьке. Шинель
— Одну только капельку, мисс, — жалобно повторил он, — и если уж будет на то ваша милость, то поскорее, не то я подохну от холода.
Она всматривалась в него, не опуская ружья.
— Откуда ты взялся?
— Если уж говорить всю правду, мисс, — сказал он громким шепотом, — я дезертир.
— Так это ты шел по Болоту?
— Я спасался, мисс, от сержанта.
Взгляд ее чуть смягчился.
— Выйди вон! Один шаг вперед — и я пристрелю тебя!
Он отступил на галерею. Захлопнув дверь, она заперла ее на засов, потом, не выпуская ружья, подошла к буфету, налила стакан виски, вернулась, отперла дверь и протянула ему стакан.
Она глядела, как он с жадностью пил; увидела, как алкоголь вселил силу в его иззябшее тело и дрожащие руки, зажег огонь в потускневшем взоре; и не спеша она взяла его снова на мушку.
— Да опустите вы ваше ружье, мисс, опустите его! Что толку в ружье? Клянусь, ваши глазки стреляют сильнее! Если вы не опустите глаз, Бог свидетель, я простою здесь всю ночь напролет, пока не придет сержант и не арестует меня. Да поглядите вы на нее, люди добрые! Чистый Янус, [89] богиня войны! И стоит, словно статуя, ишь, как выставила мраморную ножку.
89
Чистый Янус. — Янус — в римской мифологии двуликое божество, в одном из толкований — бог войны и мира.
Уверенная в себе, скромная, гордая, она не испытывала и тени смущения от того, что стояла с голыми ногами перед этим мужланом и попрошайкой; стояла спокойно, словно королева или богиня войны, с которой он ее сравнивал. Но и взгляд его, и комплименты были впустую. И злосчастный бродяга вынужден был признать себя побежденным; природная дерзость его отступила перед благоговением; он поднес перемазанную руку к виску, отдал девушке честь и остался стоять навытяжку.
— Так вот, значит, за кем охотились на Болоте солдаты? — задумчиво спросила она, опуская ружье.
— Так точно, мисс, искали меня, а я лежал в канаве ничком, отпечатывал в грязи свою личность — это вам и сейчас, я думаю, видно, — а сержант с патрулем так и рыщут вокруг. Вот тогда и пробрал меня смертельный холод, и я понял, что без виски совсем пропаду.
— А почему ты решил дезертировать?
— Послушайте ее, добрые люди! Почему я решил дезертировать?! Да если бы пришлось воевать с врагом, я дрался бы в первых рядах! Но эти письма от моей старой матушки, мисс!.. Старушка смертельно больна, она в графстве Клер, в Ирландии, пошли ей Господь долгую жизнь! А уж сестры мои на Девятой авеню, что в Нью-Йорке, они выплакали себе глаза, раздумывая, каково мне здесь, в Четвертом пехотном… В пустыне, среди диких язычников. Если бы я был в кавалерийском полку — мой отец был драгуном, мисс! — я бы и горюшка не видал. Ноги в стремена — и скакал бы сейчас на параде, мисс, а не скитался бы по Болоту, изнывая от холода, голода и от жажды, весь в иле, в грязи, не стоял бы таким перед юной леди, которой нужно бы родиться дочкой фельдмаршала, — помолчу лучше о дочерях полковника Престона, которые не годятся ей и в служанки.
Выросшая на границе испанских поселений, Мэгги Кульпеппер, наверно, была одной из немногих американок, не встречавшихся никогда в своей жизни с ирландцем. Вспыхнувшая на мгновение улыбка — редкая гостья на капризных губах, — казалось, подтверждала хвалы незнакомца. Но улыбка так же быстро ушла, и девушка сухо сказала:
— Значит, ты хочешь выпить, поесть и сменить одежду. А что, если вернется мой брат и захватит тебя здесь?
— Верное слово, мисс, он ищет меня сейчас у лагуны с двумя язычниками-индейцами. Тот желтый индеец и почуял меня, когда я валялся в канаве. Но только ваши светлые глазки, мисс, — пусть сияют они тысячу лет! — усмотрели, как я прокрался за ним и сбил его с толку.