Андрей Первозванный. Опыт небиографического жизнеописания
Шрифт:
Вотъ такъ и я, словно съ апостольскимъ мизинцемъ во рту, сижу теперь и думаю: а чего надобно мн было такого, что ршился я на такой шагъ? Славы? Денегъ? Удовольствія отъ осознанія своего превосходства? Не знаю! Знаю лишь одно — что міръ этотъ, въ которомъ я столько лтъ уже прожилъ и надъ которымъ я такъ глупо надругался, много миле мн теперь всхъ моихъ хитросплетеній и прежнихъ мечтаній. И дастъ Господь, вернусь я когда-нибудь въ монастырь, уже не Аонскій, конечно, не богатый древними рукописями, а простой и безыскусный, который до самыхъ оконъ засыпаетъ снгомъ, гд рдкій солнечный лучъ есть величайшая на свт радость.
Засимъ остаюсь искренне Вашъ
худйший священноинокъ Ампелiй +
Р. S. И вотъ что еще, дорогой Григорій Александровичъ. Ваша якобы случайная встрча съ нашей прекрасной и удивительной Ниной Туманишвили осуществилась не безъ моего участія,
— Отец игумен, прибыли паломники из какой-то глухой деревни, требуют выставить все наши святыни для поклонения.
— Вынеси им три или четыре, а про остальные просто расскажи, отец Евлалий, как ты умеешь.
— Отец настоятель, не могу идти на послушание: спина болит.
— Ступай, чадо, к отцу Ферапонту: он даст тебе ревматической мази.
— Отец настоятель, большой аналой в храме сломался.
— Отец игумен, предлагают муку по сходной цене, и ещё…
— Отче, свежие новости о патриархе…
— Отче, такое дело…
— Отцы! Братия! Чада! Сегодня ведь праздник, и праздник великий — Сретение Господне! Отец Евфросин приготовил нам достойное его угощение, а вы своей суетой испортите мне всё пищеварение. Завтра, завтра все дела и будем решать. Аты, отец Мелетий, зайди по хозяйственным вопросам ко мне попозже. Пойдём, брат Иринарх, расскажешь мне свои новости…
Поднявшись в настоятельский покой, отец игумен поудобнее устроился в резном кресле с подлокотниками в виде львиных морд, снял стоптанные башмаки, вытянул уставшие ноги, глотнул из чаши травяного настоя и лишь тогда обратился к примостившемуся на низеньком табурете молодому рыжеватому монаху:
— Ну что, брат Иринарх, выкладывай, какие у тебя там новости.
— Город гудит, отче. Во-первых, все обсуждают сегодняшнее чудо с калекой у Святого Иулиана.
— Про чудо потом расскажешь. Что там с патриархом?
— Как знает твоё степенство, патриарх Николай после жалкой смерти возвратившего его на престол Александра, брата императора Льва, стал по его завещанию регентом при малолетнем багрянородном Константине вместе с магистрами Стефаном и Иоанном Эладой. После же бесславного окончания мятежа доместика схол Константина из рода Дук патриарх, как говорят, испугался, что вскроется его неблаговидная роль в этом восстании: он-де и пригласил Дуку через Артавасда, протопресвитера Великой церкви. А тут ещё приключилась беда — нашествие Симеона Болгарского, который потребовал его короновать, но патриарх, говорят, обманул варвара, возложив на его склонённую голову вместо венца свой монашеский намёт. Вдобавок ко всему, и восьмилетний император попросил вернуть во дворец свою мать — императрицу Зою Карвонопсину, которую патриарх выслал ещё при императоре Александре. Впрочем, он заставил её принять монашество с именем Анна, над каковым она надругалась уже в день пострига, вкусив под предлогом болезни мясной пищи.
— Что ж ты мне, брат Иринарх, прошлогодние вести-то рассказываешь? К чему клонишь?
— А к тому, отец игумен, что теперь, хоть эта Зоя-Анна и стала духовной дочерью патриарха, но всё время искала удобный случай, чтобы выгнать его не только из дворца, но и из Города. И вот, намедни посылает она в его опочивальню пятьдесят человек с обнажёнными мечами, чтобы припугнуть. А тот вскочил с постели и с перепугу убежал по верхним переходам в Великую церковь, где не был уже около восьми месяцев, так как всё время торчал во Дворце. И теперь он сидит уже который день в алтаре как в убежище. В отличие от участников мятежа Дуки его из храма не вытаскивают, но, похоже, Зое того и не нужно, а надобно лишь удалить его от дел. Каждый день просит он свою духовную дочь о разрешении вернуться во Дворец, а она тем временем, по слухам, послала к бывшему патриарху Евфимию с предложением тому вернуться на престол.
На лестнице послышались тяжёлые шаги. Дверь скрипнула и приоткрылась: «Молитвами святых отец…»
— Так что ты там, брат Иринарх, начал рассказывать о сегодняшнем чуде? Это и тебе, отец Мелетий, приятно будет послушать, чтоб хоть чуток отвлечься от хозяйственных попечений. Садись, отче.
— Так вот, у храма Святого Иулиана близ Куропатки — ну, у бронзовой её статуи, что рядом с форумом Константина… В общем, там рядом стоит дом схоластика Иоанна — вы должны помнить его: он был у нас в монастыре на собор в день памяти святого Авксентия. А над входом в дом того Иоанна образ святого апостола Андрея висит. Под этим образом всё время торчал нищий: он ползал на карачках либо сидел то на коленях, то на сидушке. А перед образом горела лампада. И вот, представьте себе, сегодня ночью по промыслу Божию случилось ей погаснуть. Тогда калеке является во сне апостол и говорит, грозно так: «Встань и зажги лампаду!» А тот в ответ: «Погляди: я ползаю на карачках — как же мне сделать это?» Снова, во второй раз, явился ему апостол и сказал, ещё суровей: «Встань и зажги лампаду!» Но тот упёрся в своё: «Я ползаю на карачках и не могу сделать этого». Тогда в третий раз является ему апостол и говорит: «Я же сказал тебе, глупец: встань скорей, сломай свой посох и зажги лампаду!» Тогда тот как ни в чём не бывало встал, зажёг лампаду и, улёгшись, снова заснул у ворот, не ведая о своём исцелении. А с наступлением утра, то есть сегодня, калека решил, что всё осталось, как прежде. Но придя в себя и почувствовав выздоровление, начал он понемногу подниматься. Когда же он окончательно встал, то завопил громким голосом: «Господи, помилуй!» — так что собралось вокруг него множество горожан. И тогда он узнал на образе того, кто ночью разбудил его. А я слыхал всё это утром, когда шёл сюда из Святой Софии, узнав новости про патриарха.
— Спаси тебя Христос, брат Иринарх. Будет, устал ты сказываючи, ступай с миром! А ты, отец Мелетий, по какому делу? Опять про муку?
— Нет, прости покорно, отче. С мукой я уже разобрался: порченая она. А дело у меня вот какое: пришёл крестьянин из Аплоконнеса и утверждает, что наш участок там дед его уступил Каллистратовой обители только на пятьдесят лет, и требует вернуть его обратно или платить за него по две тысячи миллиарисиев в год. Что делать, я и ума не приложу.
— Надо будет проверить, отче, в наших документах. Подожди меня у старого скевофилакия: я спущусь туда через четверть часа.
Грузно ступая, отец Мелетий вышел, а игумена с новой силой охватили раздумья о превратностях человеческой судьбы. Он обулся, подошёл к окну, распахнул ставни и стал вглядываться вдаль, в сторону золотого купола Святой Софии, под которым страдал сейчас его патриарх. Но Город затянуло густым февральским туманом, поднявшимся от Золотого Рога и сочившимся мелкой моросью на черепичные крыши. И воспоминания о том злосчастном дне, когда сгорел перед ним свиток с этими странными «Деяниями Андрея», вдруг нахлынули на него…
…К утру того дня затянувшийся дождь наконец стих, и слабость отступила. Ни назавтра, ни через день никто Никиту не искал: то ли не до него было, то ли Арефа благоразумно промолчал о роли своего ученика в том злополучном вечере. Никита ещё дважды пытался узнать через проезжих монахов, не объявлен ли он в розыск, но и они не принесли ему никаких вестей. Отчаяние сменилось неопределённостью, отчего на душе у Никиты было не лучше, если не хуже.
К этому времени Никита выехал уже из убогой гостиницы у городских ворот Перинфа и снял просторное жильё при храме Святого Георгия над восточной гаванью. Но захваченные из Города деньги понемногу таяли, и Никита задумался над своей дальнейшей жизнью, которая недавно казалась ему просто подарком небес. Учительствовать во фракийской дыре ему решительно не хотелось, да и опасно было оставаться в такой близи от столицы. Двинуться дальше на запад, как думалось ему вначале, Никита не решался: не был он никогда ни в Македонии, ни в Элладе, ни тем паче на Сицилии, да и друзей там у него не водилось. Правда, можно было податься ко двору болгарского царя Симеона, привечавшего у себя учёных людей. Но мысль о том, что ему придётся ежедневно льстить самолюбию варвара, возомнившего себя василевсом болгар и ромеев, сводила Никиту с ума. Да и перейдя на службу к болгарину, он стал бы для единственного подлинного императора изменником и навсегда отрезал бы себе путь назад.