Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
Младший, Алеша, тихий, болезненного вида мальчик, полулежал на кошме, подперев кулаками щеки и пристально смотрел в открытую дверку подтопка на яркое пламя. И оттого, что он долго и внимательно глядел на огонь, мальчику начинало казаться, что он видит какие-то фантастические картины, и у него сверкали от возбуждения глаза.
Вдруг Алеша поднялся, схватил Дмитрия Потапыча за рукав.
— Дедушка, — громко сказал он. — Вчера Егорка синичку поймал и дал ее мне подержать. Она клюв открывает и шипит, и сердце у нее шибко-шибко колотится. Спрашиваю ее: «Ты испугалась?» — а она молчит. Ничего не сказала, а глазами сердито смотрит, и вижу я, она все понимает, а говорить не хочет. Дедушка, почему птицы не говорят с нами, а только сами с собой?
— Так уж в мире устроено, Алеша, — молвил старик. — Ты говорить можешь, кузнечик стрекотать, а чайка летать горазда. А о чем она думает да кричит — того никто не знает... В том-то и штука, что никому не дано все знать. А то что было бы, когда человеку при его рождении вся жизнь как на ладони открылась? Скучно тогда было бы! Вот шестой десяток подходит, а мне многое еще не ведомо, и хочется допытаться, что к чему, будто бы и старости нет.
Он замолчал, и старое от долгой жизни лицо его отдыхало, ничего не выражая, кроме покоя, а быстрые и пытливые глаза были сощурены, смотрели в себя, но казалось, что старик только так — притворяется, а сам думает о чем-то очень важном, о чем не говорят, но думают все люди, и каждый по-своему.
— Потерпи, Алеша, вырастешь большой, многое узнаешь, — сказал Дмитрий Потапыч и погладил мальчика по голове.
В подтопке нет-нет да и стрельнет сучок, в фиолетовые окна ветер бросал горстями сухой снег, вокруг становилось все темнее, а по углам уже прятался мрак, и детям чудилось, что там кто-то притаился и слушает, и от этого им было немножко страшно.
Изредка вечерами, когда у Маши было свободное время, а читать что-то не хотелось и Павел все еще не возвращался с промысла — через день он посещал курсы бурильщиков, — она выходила на кухню послушать Дмитрия Потапыча. Она тихо опускалась возле Алеши и подолгу сидела не шевелясь: у нее было покойно и радостно на душе.
Иногда Маше казалось, что она маленькая девочка, а Егор и Алеша — ее братья и они домовничают с дедушкой. Скоро придет мать, и Маша, опередив мальчишек, бросится ей на шею... Или Маше представлялось, что их с Павлом впереди ждет какая-то большая, яркая жизнь, и она начинала волноваться, и у нее учащенно билось сердце. Летом они с мужем возьмут отпуск, надо только решить, как лучше его провести. Поехать ли им на пароходе до Астрахани или бродить по горам, отыскивать глухие уголки, удить рыбу на заре, когда Волга так тиха и спокойна, словно стоит на месте?.. А потом у них родится ребенок. Об этом Маша больше всего любила мечтать.
В один из таких тихих вечеров к Фомичевым пришел Евсеич.
Старик снял с большой лысой головы шапку и, держа ее в вытянутой руке, низко поклонился в передний угол, потом хозяевам и громко, нараспев, проговорил:
— Мир вашему сидению, не рады ли нашему появлению?
Алеша засмеялся, а Егор крикнул:
— Рады, рады, Евсеич, садись!
— То-то мне — рассумерничались, дедовы бывальщины все слушают, а он и рад соврать по дешевке, — пошутил Евсеич.
Старик сел на скамейку, и короткие ноги его не достали до пола.
— А где у вас другие домочадцы? — спросил он.
— Павел с работы не вернулся, а Константин со своей ушел к соседям в карты баловаться, — ответил Дмитрий Потапыч. Набив табаком трубку, он подал кисет Евсеичу, сказал: — Закури-ка моего забористого, в твоем крепости мало.
Гость свернул козью ножку. С минуту старики сидели молча, с наслаждением глубоко затягивались, потом Евсеич начал крутить головой и кашлять до слез.
— Ну и ну, пес тебя подари, — промолвил гость и, бросив цигарку в лохань, вытащил из шубы свой кисет. — С такого табачку немец сразу бы околел, истинный господь!
Ребята засмеялись, а Дмитрий Потапыч, попыхивая трубкой, сказал:
— С немцами я в прошлую войну воевал...
— Да-а... Какой пожар в мире раздувают эти фашисты... Ты газеты, лежебока старый, видно не читаешь? — с упреком заметил Евсеич.
— Нет, — сказал Дмитрий Потапыч. — Мареюшка с Павлом читают, а я нет. Пусть их там воюют, если им того хочется, нам-то что до этого? Мы другим дорогу не загораживаем, пусть и нам не мешают жить, как мы хотим.
Евсеич хлопнул рукой по колену и стал быстро расстегивать шубу.
— Меня от этих твоих слов даже в жар бросило, садовая твоя головушка, — укоризненно проговорил он. — Сразу видно, что в международных делах ты вроде как ребенок...
Гость поднял согнутый палец и убежденно добавил:
— С Гитлером у нас мира долгого не будет, потому что никогда такого не было, чтоб зло с правдой вместе ужились... Все дело в том, что в мире зла много и всегда оно хочет правду одолеть.
Дмитрий Потапыч нагнулся к дверке подтопка, выстукал трубку, повертел ее в руке — старую, с обкусанным мундштуком, и в раздумье медленно проговорил:
— Зачем загадывать вперед, поживем — увидим.
В избе сразу стало тихо-тихо. Все почувствовали какую-то тревогу. Словно большая беда и в самом деле должна была вот-вот разразиться.
Тягостное молчание нарушил Евсеич, ему сделалось неловко за то смутное волнение, которое он принес в этот дом, и он сказал:
— У берега уж майна появилась. Весна зимушку торопит, а старухе не хочется уходить, она ночью возьмет да ледком майну и затянет.
Евсеич поманил к себе Алешу и, когда тот подошел, зашептал мальчику на ухо какую-то смешную сказку. Лицо у Алеши посветлело, он прикрыл рукой рот и тотчас весело захохотал.
VI
С возвращением Павла, особенно же с его женитьбой, в доме Фомичевых начались разные перемены, и заведенные когда-то порядки стали рушиться. Уже не завтракали и не обедали вместе, как раньше, разве только по воскресеньям, когда Павел и Маша не работали. Теперь в горнице всегда было чисто, появились пестрые дорожки. И шелуху от семечек на пол бросать не полагалось.
Тяжелее всех приходилось Константину: он никак не мог привыкнуть к новым порядкам и с нетерпением ждал весны, чтобы уехать на бакены.