Андрей Снежков учится жить
Шрифт:
По воскресеньям Павел с Машей садились в лодку и поднимались вверх по Волге к Дмитрию Потапычу на пост. Нередко с ними увязывались и Алеша с Егором.
Возле Яблонового оврага Павел реже опускал весла в воду и чутко прислушивался к доносившемуся с берега шуму бурильных станков. Он улыбался и, указывая на вышку, снизу обитую новым тесом и сразу бросающуюся в глаза своей слепящей желтизной, говорил жене:
— Это наша. На тысячу метров бурение производим.
Маша смотрела на вышку, на белые, пухлые облачка пара, расстилавшиеся по берегу, и радовалась за Павла и завидовала ему, счастливцу, нашедшему себе такую работу, которой можно было так горячо увлечься.
«А у меня скучное занятие, — думала она, — никак что-то не влюблюсь в расчетные ведомости».
— У нас мастер хороший человек, — продолжал Павел, взмахивая веслами. — С ним легко, он насквозь дело знает.
— Это ты про Хохлова? — спросила Маша.
— Про него, Авдея Никанорыча.
— Говорят, у Хохлова характер не в меру крутой. Требовательный уж очень.
— Требовательный? Это верно! — согласился Павел. — И к себе и к подчиненным. А как же иначе, Машенька? В нашем деле без дисциплины нельзя. Авдей Никанорыч это понимает. Он душой и сердцем за нефть болеет.
Дмитрий Потапыч встречал гостей радушно. Он всегда поджидал их на берегу — высокий, прямой, в коротком сером ватнике и синей рубахе до колен. Из-под глубоко надвинутого на лоб картуза старик смотрел на подплывающую лодку и приветливо кивал головой.
Павел последний раз ударял веслами о воду, и лодка врезалась носом в шуршащую гальку. Алеша выпрыгивал на дощатые мостки и подавал деду цепь.
Дмитрий Потапыч привязывал лодку к черной дуплистой коряге и спрашивал:
— Солнышко не разморило вас?
К обеду старик варил вкусную уху из свежей рыбы Павел привозил бутылку водки, и они с отцом выпивали. Случалось, с левого берега наведывался Евсеич, и тогда за обедом было весело и шумно.
Потом Павел с Машей отдыхали где-нибудь в тени под деревом или бродили по оврагу, купались и грелись на солнце. А когда спадала жара, они плыли обратно в Отрадное, загорелые, бодрые, в приподнятом настроении.
Выплывали на середину спокойной полноводной реки. Павел складывал весла, и быстрое течение подхватывало лодку. Кругом было так тихо, что Маше порой чудилось, будто она слышит, как вздыхает вышедшая из берегов Волга.
Она глядела на заросшие лесом Жигулевские горы с дикими голыми скалами, местами грозно нависшими над рекой, на затопленный левый берег с могучими осокорями, высоко устремившимися к прозрачному небу, и у нее навертывались на глаза слезы.
Поездки к старику развлекали впечатлительную Машу, она их полюбила, и не было воскресенья, чтобы они с Павлом не побывали у старика в гостях.
VIII
На третьей неделе июня, в выходной, молодые тоже были в гостях у Дмитрия Потапыча. Но к полудню у Маши почему-то разболелась голова, и домой они собрались раньше, чем всегда.
В Отрадное Павел и Маша приплыли засветло. На берегу их поджидала Катерина с заплаканными, красными глазами, и едва Маша взглянула на невестку, как сразу испугалась, сердце заныло в предчувствии какой-то неминуемой беды.
Не успела еще Маша сойти с лодки, как Катерина кинулась к ней и во весь голос завопила:
— Ой, касатка, ты моя бедная да разнесчастная...
— Катюша, что случилось? — закричала Маша.
Побледневший, растерявшийся Павел остановился посреди лодки с кормовым веслом в руке и не знал, что ему делать: оставить ли весло тут или идти с ним на берег.
Недалеко от лодки по пояс в воде стоял посиневший мальчишка. Прижав к груди руки и вобрав в плечи тонкую шею, он смотрел на Павла.
— Дяденька, война началась! — вдруг весело закричал мальчишка и бултыхнулся вниз головой в воду.
А через восемь дней Павла провожали в село Моркваши на пристань, где раз в сутки останавливался пассажирский пароход местной линии. День проводов Павла прошел для Маши быстро, словно в полусне. Она не плакала и внешне была спокойна, заботливо собирала мужа в дорогу и ни о чем не забыла, что следовало положить ему в вещевой мешок. И ей все думалось, что делает это она по какому-то недоразумению и Павел никуда не уезжает, а если и уедет, то ненадолго и скоро вернется, и все вещи, которые она собирала для него, придется раскладывать по своим местам.
Павел был рассеян и забывал, что ему надо делать. Он все ходил за Машей из кухни в комнату и обратно и смотрел на нее грустными глазами.
В Морквашах у пристани собралось много молодых мужиков и парней, с тяжелыми мешками, женщин, девушек и стариков, и все они громко разговаривали, суетились, бегали по берегу, распрягали лошадей. Возле телеги с поднятыми оглоблями однотонно вопила вполголоса баба, закрыв руками лицо, а у пристани, рядом с мостками, сидел подвыпивший конопатый мужик в новой суконной гимнастерке и начищенных сапогах и нескладно горланил:
Остался я в жизни мира, Остался круглой сиротой...Семейные давали женам советы, утешали их, холостые шутили с девушками, старики, приехавшие провожать сыновей, толковали между собой о разных хозяйственных делах, но никто не упоминал о войне, будто ее вовсе и не было.
— Тяжело, Дуся, сначала будет. Но духом не падай, — говорил жене молодой загорелый колхозник с черными густыми усиками. — Главное, старайся и машину береги, У меня трактор всегда работал как часы.
В другом месте смущенный мужик гладил по плечу всхлипывающую женщину и уговаривал:
— Ну, перестань... Эх ты, дурочкина дочь! Слышишь — побью фашистов и приеду. Куда же я денусь?
Говорил он не спеша и рассудительно, словно собирался в луга косить траву.
После митинга к Дмитрию Потапычу подошел знакомый старик из Валов.
— Сыночка провожаешь, Дмитрий Потапыч? — спросил он, протягивая Фомичеву шершавую руку с крепкими узловатыми пальцами. — Которого это ты?
— Младшего, Павла. Константина не трогают, он на особой статье, как бакенщик.