Ангел тьмы

Карр Калеб

— Миссис Мюленберг, вы не расскажете мне, что здесь произошло? Это может помочь нам приговорить ее.

Последовала новая пауза, тихие всхлипывания прекратились — зато вновь начала подергиваться нога.

— Ее казнят?

Мисс Говард кивнула:

— Вполне вероятно.

Теперь в голосе миссис Мюленберг звучало какое-то облегчение, а может, даже восторг:

— Если она умрет… если вы сможете это устроить, — тогда да, мисс Говард. Я расскажу вам, что случилось.

Крайне тихо и осторожно мисс Говард достала блокнот и карандаш, приготовившись записывать. Когда же миссис Мюленберг приступила к рассказу, старая негритянка покинула комнату, качая головой, словно слушать это было выше ее сил.

— Это было давно, — начала миссис Мюленберг. — Или не

было, согласно представлениям большинства. Поздним летом 1886-го. Тогда она к нам и явилась. Семья моего мужа владела одной из фабрик здесь, в городе. Мы переехали в соседний дом сразу после свадьбы. Он принадлежал его бабушке. О, это было прекрасное место, с чудесными садами, спускавшимися к реке… А в этом доме тогда жил смотритель поместья. Тем летом родился наш первый ребенок. Наш единственный ребенок. Я не смогла сама кормить его, и мы дали объявление о поиске кормилицы. Либби Фрэзер откликнулась первой, и мы оба сочли ее очаровательной. — Точкой во фразе стал полупридушенный безжизненный смешок. — Очаровательной… Мне всегда казалось, если уж начистоту, что муж мой находил ее, пожалуй, чуточку слишкомочаровательной. Но она отчаянно стремилась работать, стремилась угодить — стремилась всеми способами. А я этому сочувствовала. Я сочувствовала…

Выдержав долгую паузу, мисс Говард рискнула спросить:

— И как скоро у вашего сына начались нелады со здоровьем?

Миссис Мюленберг вновь медленно кивнула ей.

— Что ж. Вы и в самом делеосведомлены о Либби… Да, он заболел. Сначала мы подумали — колики, только и всего. Ямогла его успокоить и успокаивала, насколько возможно — но я не могла кормить его, а от пребывания с Либби ему всегда будто бы становилось хуже. Плакал час за часом, дни напролет… Но мы не хотели увольнять девушку — она ведь и вправду так стремилась работать, и так старалась… Но вскоре у нас не осталось выбора. Майкл — мой сын — не отзывался на ее заботу. Мы решили, что нужно найти кого-то другого.

— Как Либби приняла эту новость? — спросила мисс Говард.

— Если бы ей только пришлосьпринять эту новость! — проговорила миссис Мюленберг; голос по-прежнему был тихим, но в то же время — страстным и скорбным. — Если бы мы только заставилиее принять это и вынудили уйти… Но когда мы сказали ей, она была так подавлена и так убедительно умоляла дать ей еще один шанс, что мы не смогли отказать. И после этого все действительно изменилось. Все действительно изменилось… Самочувствие Майкла стало меняться — к лучшему, как мы подумали поначалу. Его приступы плача и колик утихли, и он вроде бы начал принимать уход Либби. Но то было дурное затишье — признак не счастья, а болезни. Медленной, изнурительной болезни. Он терял румянец и вес, а молоко Либби проходило через него будто вода. Но это была не вода. Это была не вода…

Молчание длилось так долго, что я решил было: миссис Мюленберг заснула. Наконец мисс Говард вопросительно взглянула на меня, но я мог лишь пожать плечами, надеясь, что она поймет, как мне хочется смотаться из этого дома к чертовой матери. Но мисс Говард чего-то ждала, и я знал, что мы никуда не уйдем, пока она не добьется своего.

— Миссис Мюленберг? — тихонько прошептала она.

— М-м? Да? — пробормотала женщина.

— Вы говорили…

— Я говорила?

— Вы говорили, что это была не вода — молоко Либби…

— Нет. Не вода. — Мы услышали новый вздох. — Яд…

При этом слове я нервно заерзал на стуле, но мисс Говард продолжала настаивать:

— Яд?

Темная голова приподнялась и опустилась.

— Мы много раз вызывали доктора, но он не мог объяснить, что происходит. Майкл был болен — ужасно болен. А потом начало страдать и здоровье Либби. И доктор решил, что это, должно быть, лихорадка, какая-то разновидность инфекционного заболевания, которую мой сын передал ей. Откуда нам было догадаться… — Ее нога вновь начала нервно дергаться. —

А я сомневалась. Назовите это хоть материнским инстинктом — я просто не могла поверить, что мой сын заразил Либби. Нет — я просто не сомневалась, что это онас ним что-то делала. Муж сказал, что от постоянных тревог я стала неуравновешенной. Он сказал, что ради помощи Майклу Либби подвергает себя опасности. Он выставлял ее героиней, да и доктор тоже. Но я с каждым днем убеждалась все больше. Я не знала, как она это проделывает. Я не знала, зачем. Но я стала сидеть с ними во время кормления, а вскоре отказалась оставлять его с ней одного — наотрез. Но он так и не окреп. Болезнь прогрессировала. Он чах, она тоже слабела… И вот однажды я зашла к ней в комнату, пока она дышала воздухом на улице. И нашла в ее комоде два пакета. В первом был белый порошок, во втором — черный. Я не знала, что это такое, но взяла их показать мужу. Черный порошок он не опознал, но насчет второго сомнений не было. — Миссис Мюленберг словно боялась продолжать, но наконец произнесла это слово: — Мышьяк.

Мисс Говард, похоже, догадалась, что я готов дать деру, и накрыла мою руку ладонью, чтобы удержать меня на месте.

— Мышьяк? — переспросила она. — Она скармливала его вашему сыну?

— Если вы осведомлены о Либби, — миссис Мюленберг даже слегка прошипела, — то должны знать: она слишком умна, чтобы нагло решиться давать ему порошок напрямую. К тому же, когда бы она ни оставалась с ним, я следила за ней. Когда бы она ни оставалась с ним — но не когда она оставалась одна.И в этом была моя ошибка… Муж спросил Либби, зачем ей мышьяк. Она ответила, что однажды ночью в комнате ее разбудила крыса. Можно подумать, у нас были крысы… Но другого объяснения мы не нашли. — Пытаясь сдержать очередные рыдания, миссис Мюленберг заговорила, задыхаясь: — Вскоре после этого Майкл умер. Либби прекрасно прикидывалась убитой горем — и не один день. А правда открылась мне, лишь когда хоронили моего сыночка. Либби стояла и плакала, и я вдруг поняла, что к ней возвращается здоровье. Внезапно мне все стало ясно — так ясно… Она действительноотравила его — ела мышьяк сама, и он поступал к нему через ее молоко.Маловато для убийства взрослой женщины, но вполне достаточно для младенца. До такого бы не додумался сам сатана.

Этого мне уже было чересчур.

— Мисс Говард… — зашептал я. Но она лишь крепче сжала мою руку, не сводя глаз с темного угла комнаты, и спросила:

— Вы спросили ее об этом?

— Конечно, — выдохнула миссис Мюленберг. — Я понимала, что ничего не смогу доказать. Но я хотела, чтобы она знала: язнаю, что это сделала она. И еще мне хотелось понять, зачем. Зачем убивать моего сына? Что он ей сделал? — Снова полились слезы. — Чем маленький мальчик мог досадить взрослой женщине, чтобы та захотела его убить?

В ту минуту мне показалось, что мисс Говард пустится в объяснение теории насчет сознания Либби Хатч, выведенной нами за последние недели, но этого она делать не стала; мудрое решение, заключил я, ведь даже если миссис Мюленберг и схватит принципы, ее эмоциональное состояние не позволит с ними смириться.

— Разумеется, она от всего открестилась, — продолжила миссис Мюленберг. — Но той самой ночью… — Рука ее поднялась, указывая на руины по соседству. — Пожар… мой муж погиб. Я едва спаслась. А Либби исчезла.

Опять воцарилась тишина, и я молился, чтобы истории на этом настал конец. Так оно и оказалось, но мисс Говард не готова была оставить все как есть.

— Миссис Мюленберг, — спросила она, — вы готовы будете предстать перед жюри и рассказать об этом? Это может помочь.

По комнате вновь разнесся тот страшный жалобный стон:

— Нет… нет! Зачем? Вы сами сможете рассказать им… кто угодно сможет! Я не могу ничего доказать… я не нужна вам…

— Я могла бырассказать им, — пояснила мисс Говард, — но никакой силы это не возымеет. Если же они услышат это от вас и увидят ваше лицо…