Ангел
Шрифт:
Тем временем Роек выходил на не содержащий видимых угроз проспект, весело заканчивая свою мысль:
— И там нас — знают. Просто поверьте, что уж нас-то — точно впустят…
После такого пояснения, против которого и возразить-то было нечего, Фогель успокоился и прибавил шагу.
…Перед ними из непроглядной пелены ещё усилившегося снега вставала неслабо усечённая разрушениями громада ратуши. За ней, во дворе, обнесённым высоким глухим забором, стояло приземистое здание из жёлтого бута. Конечная цель их пути. Оставалось осторожно пройти через небольшую площадь — и они на месте. Следов на снегу по-прежнему не было, хотя их могло и замести. А посему — осторожность никому ещё не мешала. Внимательно вглядываясь в круговерть бархатных снежинок, они почти бегом двинулись через площадь, старательно глядя себе под ноги. Всего под
— Доктор Роек? Доктор Фогель?
При этих словах профессора вздрогнули и замерли с напряжёнными спинами.
— Да… — почти одними губами выдохнул Фогель. — Мы…
Роек кинул быстрый взгляд на напарника, словно негодуя о том, что тот так быстро, с готовностью открыл незнакомцу их имена, однако тут же успокоился сам, поскольку подумал, что тот, кто непонятным пока образом, но узнал их в такую непогоду, вряд ли будет сегодня стрелять в них.
— Да, это наши фамилии. — Роек неохотно, но чётко подтвердил слова товарища и уже более расслабленно ждал, — что же за этим теперь последует?
— Прошу вас, повернитесь ко мне. И ещё, — не стоит при этом вдруг начинать стрелять. Могут пострадать присутствующие здесь, со мною, невинные люди. — Голос незнакомца вроде не сулил им неприятностей, а потому они оба почти синхронно развернулись, ожидая узреть кого-то вроде одетого в камуфляж, с внушительным оружием в крепких руках…и неожиданно для себя оказались почти под самым подбородком очень высокого, атлетически сложенного человека, чьи длинные, развевающиеся на вдруг разыгравшемся ветерке волосы усердно присыпал нахальный снегопад. Колючие глаза того, кто был одет в шикарный чёрный плащ, ниспадающий каскадом длинных складок от широких и могучих плеч, смотрели на них спокойно, немного грустно и строго, но без признаков какой-либо враждебности.
При всё при том в руках этого странного «модника», как тут же мысленно окрестил его Фогель, абсолютно ничего, представляющего оружие, не было. Если не считать того, что левая рука незнакомца придерживала широкий кожаный ремень длинного и довольно толстого чехла. Чёрного же, как и всё его одеяние, цвета. Чехла, что спокойным грузом висел за спиною этого довольно ещё молодого парня…
Нервы у Герхарда всё же сдали, и он совершил очередную свою глупость, проявив присущую ему в жизни неспособность вести обычную беседу, когда дело не касалось медицины или науки. Он как-то по-детски улыбнулся, поправил на переносице заиндевевшие на дужках очки, и с интересом пьющего слесаря, интересующегося аспектами работы замордованного гастролями продюсера, спросил:
— Это у Вас, как я вижу, музыкальный инструмент, молодой человек?
Роек возмущённо фыркнул, поднял к небу в шуточной мольбе глаза, и зло бросил сквозь зубы:
— Ну да, там у него большая, просто огромная флейта, коллега! Он же ею в опере сегодня вечером, в Венской, играет! Принёс тут нам пригласительные на распоследний в этом сезоне концерт. Если поторопимся, аккурат успеем. Вам — в первом ряду. Нет, прямо в оркестровой яме, идиот…, - и негодующе отвернулся, досадуя придурковатостью друга.
Кровь привычно бросилась в голову «отличившегося» профессора, и он с тоскою в который уже раз подумал, что из-за такой вот своей глупости, из-за неумения вести беседы "за жизнь", или неспособности при этом хотя бы держать в случае необходимости язык за зубами, он так и не женился…
Каково же было его удивление, когда стоящий перед ним так, казалось, уместный сейчас здесь, среди руин старой Праги, герой из средневековых преданий посмотрел на своё левое плечо, за которым покоилась его ноша, вновь перевёл взгляд на сконфуженного врача, и совершенно серьёзно, не спуская цепкого взора с лица Фогеля, ответил:
— Да, Вы правы, профессор. Это инструмент действительно редкостной силы звучания. Возможно, скоро мне доведётся сыграть на нём главную партию. Вот только, чтобы его голос обрёл наиболее полное, пронзительное и высокое в своём порыве звучание, мне крайне необходимы три недостающие ноты. Я хочу попросить вас передать их мне, господа… — И он протянул к Фогелю большую ладонь, подставив её раскрытой внутренней стороною под шальные снежинки.
Роек вскинулся, недоумённо взметнув покрытые инеем брови… Фогель же дрогнул, попятился было, а затем, словно что-то угадывая в чертах стоящего перед ним человека, прищурился, медленно снял очки, складывая их во вдруг задрожавших руках, и с каким-то неимоверным облегчением произнёс:
— Я знал, что Вы придёте за ними, уважаемый… Господи, какое это иногда всё же счастье, — знать! Я — знал. Знал — и ждал. Всё это время! Правда, не имею чести…
Молодой гигант немного подумал, глядя себе под ноги, поднял глаза и чётко, словно давая возможность запомнить его имя, представился:
— Наверное, Вы можете звать меня Аолитт, доктор. Более точного имени я сейчас и не назову.
Роек, всё это время наблюдавший за этой сценой молча, издал какой-то отрывистый звук, восклицание, будто пытаясь предупредить кого-то об опасности, потом остолбенел, переглянулся с товарищем, и потрясённо выдавил с паром изо рта прямо в звенящий вечерним морозцем воздух:
— Герхард, да чтоб я сдох… Ведь этого либо не может быть, либо это всё же действительно случилось…
Стоящий под непрерывно засыпающим всё обозримое пространство снегом Фогель, как-то странно, счастливо улыбаясь, стащил с головы густо усыпанную белыми хлопьями шапку, для чего-то вытер ею лицо и прошептал, мечтательно глядя куда-то поверх головы Роека:
— Доктор Роек, нам больше никуда не нужно идти… Никуда, понимаете, дружище?! Всё! Мы пришли, наш путь закончился! Вы привели нас, врачей, прямо к нужному для этого смертельно больного мира месту, коллега. Прямо к месту! Это же ОН, коллега… ОН, Вы ведь это видите?! Ну, твари, теперь держитесь!!! — Ожесточённо погрозил кому-то там, вдали, кулаком… и рассмеялся громко, простужено, торжествующе, при этом с вызовом задрав голову к хмурым и серым вечерним небесам.
Было странно, наверное б, увидеть, как среди наполняемого неустанным снегом сосуда мёртвого города с растерянной улыбкой на лице стоит молодой великан, чьи тёмные волосы, словно покрытые небывало сильной сединой, промерзают от тающих на них суетливых снежинок. А на груди этой молодости с глазами измождённого старика плачет маленький пожилой человек. Плачет стыдливо и…радостно, словно всю свою жизнь сдерживал свои самые честные и откровенные слёзы…
…Двигатели модуля, переведённые на режим полёта в стратосфере, работали непривычно громко. Наличие немного отличной от других Домов атмосферы, в которой изобиловали азот и кислород и почти начисто отсутствовали такие газы, как метан и гелий, делали двигатели радостно прожорливыми и шумными. То есть работающими несвойственно предназначенной скорее для Космоса техники. Это можно было читать и в глазах опытной группы прикрытия, — десяти тонхов, сидевших в позе древних окаменелостей у обеих сторон борта. Однако особого выбора у тонхов не было. В силу ряда причин им за последнее время, предшествующее их вмерзанию в ледяной плен Земли, не удалось подготовить корабль соответствующим образом. Так что благо уже то, что имеется сейчас в безразмерных чревах первого звездолёта. Главную ценность представляли сами тонхи, а потому ими и был забит второй корабль. Да и будь у них даже собственно планетарные машины, это ещё не значило, что здесь для них будет достаточно топлива. Гелий и сопутствующие ему соединения, что составляли основу продуктов для этого топлива, здесь либо отсутствовали вовсе, либо вырабатывались в крайне мизерных количествах. Да и то очень низкой концентрации. Насыщенный же гелий здесь попросту не знали. А везти с собою груз необходимых компонентов, как и строить заводы по его производству на атакуемой планете, пока проблематично…