Анна, Ханна и Юханна
Шрифт:
Самым трудным для Ханны в ту первую зиму, которую она прожила с Бруманом как жена мельника, было видеть, как тяжело он работает и как сильно устает. От усталости и мучной пыли он стал кашлять, так часто и сильно, что порой своим кашлем будил ее по ночам.
– Эта работа замучает вас до смерти, – сказала как-то Ханна мужу.
Самое ужасное – это тяжелые мешки, которые приходилось таскать на верхний этаж мельницы. Она стала помогать Йону и носить мешки. Бруман страшно смутился и сказал: «Чем больше ты мне помогаешь, тем хуже я себя чувствую». Тогда Ханна переговорила с матерью, и они вдвоем
Ханне пришлось учиться женским хитростям. Как-то раз она как бы невзначай рассказала Йону, что родители страшно беспокоятся за Адольфа, который стал пропадать по ночам и, вообще, бьет баклуши. Одновременно Майя-Лиза – так же невзначай – намекнула Августу, что им не хватит муки на зиму.
– Это будет неплохой повод, – сказала мать.
Августу идея понравилась, и он отправился к Бруману спросить, не разрешит ли он поработать у него Адольфу. Расплатиться с ним можно мукой – по договору. Спать в кухне, как батраку, ему не обязательно, так как Ханна хорошо устроит его и на чердаке.
Работы у Брумана теперь поубавилось, но нехороший кашель продолжал донимать его, что немало тревожило Ханну.
Были заботы и с мукой. Крестьяне расплачивались с Бруманом по старинке – по два ведра муки с бочки зерна. Но потом муку приходилось везти за тридевять земель, до границы округа в ближайший населенный пункт, и там менять на кофе, соль и сахар, а также и продавать за деньги. Когда озеро замерзло, Ханна вызвалась возить в лавку Альвара Альварссона тяжелые сани. Обратно она возвращалась с необходимыми товарами и наличными деньгами.
Бруман стыдился этого – таскать тяжелые сани было трудно женщине, пусть даже такой молодой и сильной. Но он был рад, что мог теперь платить ее брату риксдалер в месяц, да еще давать муку по уговору. Каждый день Бруман ждал вестей из Вермлана относительно лошади, но писем пока не было, а Ханна даже считала, что это неплохо. Не хватало им зимой еще возиться с лошадью.
После рождественской заутрени они отправились завтракать к Майе-Лизе и Августу. Ели праздничную жареную свинину и кашу. Кофе варила Ханна, потому что Майя-Лиза задержалась на час, чтобы возложить веночки на могилы детей. Йон Бруман пошел с ней, и, может быть, такое проявление дружеских чувств заставило ее впервые заговорить о своих дорогих покойниках. Когда они возвращались домой – а путь был неблизкий, – Майя-Лиза сказала:
– Это так тяжело, ведь я их очень любила. Намного больше тех, которых родила потом и смогла сохранить. Андерс и Юхан были погодки, можно сказать – близнецы. Они были такие веселые, такие живые. А Элин умерла очень маленькой, я даже не успела ее как следует узнать. Зачем было рождаться, чтобы умереть в колыбельке?
Она плакала, вытирая слезы красивым передником. Бруман ласково погладил ее по спине.– Хуже всего было с Марией. Как я ее упустила? Какая она была умничка, какая красивая и внутренне, и внешне. – Она высморкалась в кулак и стряхнула сопли в снег. – Я никогда никому не говорила, но теперь это просто само лезет из меня. Когда через год после
Они добрались наконец до дома, и Майя-Лиза пошла к рукомойнику умыться, а Бруман сел за праздничный стол в тепле дома. Йону надо было выпить, и Ханна, не говоря ни слова, налила ему полный бокал водки.
Однажды в субботу, ранней весной, когда снег уже тает, но по ночам держатся морозы, Йон Бруман, придя домой, сказал жене, что Рикарда, сына Иоэля, случайно застрелили во время охоты на медведя в Трэсиле.
– Так что теперь отец Рагнара мертв, – сказал Йон.
Ханна побелела как полотно и оцепенела.
– Это правда или только слухи? – прошептала она.
– Правда. С фьордов в Люккан пришел человек и рассказал об этом старикам. Это тяжелая для них новость.
Кровь бросилась Ханне в лицо. Все тело ее сотрясала теперь крупная дрожь. Из горла вырвался неистовый крик:
– Так им и надо, проклятые сволочи!
Бруман изумленно воззрился на жену, которую вместе со стыдом покинули рассудок и обычная сдержанность. Она выскочила из дома и принялась метаться по двору. Дикие вопли перемежались с сумасшедшим хохотом. Из уст Ханны одно за другим сыпались проклятия. Бруман никогда не думал, что она вообще знает такие слова.
– Он в аду, в аду! Эта чертова Ловиса получила что заслужила – Бог пометил шельму. Так тебе, так тебе, дорогая тетушка! – Она снова расхохоталась – так громко, что спугнула сидевших на дереве птиц. – Рагнар, Рагнар, мальчик мой, где ты? Ты свободен, ты наконец свободен от зла.
До смерти напуганный Йон бросился к жене, которая побежала вниз, к озеру, крича:
– Я свободна! Рагнар, мы освободились от этого ужаса. Теперь отец твой горит в геенне огненной.
Повернувшись, она кинулась к дому, но поскользнулась на пригорке и беспомощно упала на спину. Юбка задралась на голову, обнажив все ее прелести, но Ханна этого не замечала, стыдливость покинула ее. Она сорвала юбку с головы, но лишь для того, чтобы протянуть к небу сжатые кулаки.
– Я никогда тебя не прощу, проклятый Бог, если ты простишь его. Ты слышишь меня, ты слышишь?
Она вдруг притихла, оправила одежду, легла на бок и, свернувшись, как младенец, калачиком, горько расплакалась. Бруман подошел к ней, присел рядом и принялся гладить ее по голове, а она, шмыгая носом, шептала:
– Ты же знаешь, я плачу только от радости.
– Еще бы, конечно, знаю, – сказал Бруман. Он долго молчал, потом снова заговорил: – Я не знал, что тебе было так тяжело.
Слезы мгновенно высохли, и Ханна произнесла звонким, уверенным голосом:
– Вы, Йон Бруман – добрый человек, и вы один можете понять любого.
Он долго молчал, прежде чем ответить.
– Ты ошибаешься. Я очень радовался, когда умер мой отец.
Слезы Ханны окончательно высохли. Она села, вытерла лицо и удивленно посмотрела на мужа:
– Так, значит, мы похожи – вы и я. Ну, во всяком случае, хоть немного.
Она впервые за все время их супружества смотрела ему прямо в глаза – и не отвела взгляда до тех пор, пока он не ответил: «Да, вероятно, что так».