Анна Каренина
Шрифт:
бы хотелось, посмотрит на это.
– Ну, что у вас земство, как?
– спросил Сергей Иванович, который очень
интересовался земством и приписывал ему большое значение.
– А, право, не знаю...
– Как? Ведь ты член управы?
– Нет, уж не член; я вышел, - отвечал Константин Левин, - и не езжу
больше на собрания.
– Жалко!
– промолвил Сергей Иванович, нахмурившись.
Левин в оправдание стал рассказывать, что делалось на собраниях
уезде.
– Вот это всегда так!
– перебил его Сергей Иванович. - Мы, русские,
всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта - способность видеть свои
недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда
готова на языке. Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские
учреждения, другому европейскому народу, - немцы и англичане выработали бы
из них свободу, а мы вот только смеемся.
– Но что же делать?
– виновато сказал Левин.
– Это был мой последний
опыт. И я от всей души пытался. Не могу. Неспособен.
– Не неспособен, - сказал Сергей Иванович, - ты не так смотришь на
дело.
– Может быть, - уныло отвечал Левин..
– А ты знаешь, брат Николай опять тут..
Брат Николай был родной и старший брат Константина Левина и
одноутробный брат Сергея Ивановича, погибший человек, промотавший бо'льшую
долю своего состояния, вращавшийся в самом странном и дурном обществе и пос-
сорившийся с братьями.
– Что ты говоришь?
– с ужасом вскрикнул Левин.
– Почем ты знаешь?
– Прокофий видел его на улице.
– Здесь, в Москве? Где он? Ты знаешь?
– Левин встал со стула, как бы
собираясь тотчас же идти.
– Я жалею, что сказал тебе это, - сказал Сергей Иваныч, покачивая
головой на волнение меньшого брата.
– Я посылал узнать, где он живет, и
послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что он мне
ответил.
И Сергей Иванович подал брату записку из-под пресс-папье.
Левин прочел написанное странным, родным ему почерком: "Прошу покорно
оставить меня в покое. Это одно, чего я требую от своих любезных братцев.
Николай Левин".
Левин прочел это и, не поднимая головы, с запиской в руках стоял пред
Сергеем Ивановичем.
В душе его боролись желание забыть теперь о несчастном брате и сознание
того, что это будет дурно.
– Он, очевидно, хочет оскорбить меня, - продолжал Сергей Иванович, - но
оскорбить меня он не может, и я всей душой желал бы помочь ему, но знаю, что
этого нельзя сделать.
– Да, да, - повторял Левин.
– Я понимаю и ценю твое отношение к нему;
но
– Если тебе хочется, съезди, но я не советую, - сказал Сергей Иванович.
– То есть в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной;
но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай,
как хочешь.
– Может быть, и нельзя помочь, но я чувствую, особенно в эту минуту -
ну да это другое - я чувствую, что я не могу быть спокоен.
– Ну, этого я не понимаю, - сказал Сергей Иванович.
– Одно я понимаю, -
прибавил он, - это урок смирения. Я иначе и снисходительнее стал смотреть на
то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он
есть... Ты знаешь, что он сделал...
– Ах, это ужасно, ужасно!
– повторял Левин.
Получив от лакея Сергея Ивановича адрес брата, Левин тотчас же собрался
ехать к нему, но, обдумав, решил отложить свою поездку до вечера. Прежде
всего, для того чтобы иметь душевное спокойствие, надо было решить то дело,
для которого он приехал в Москву. От брата Левин поехал в присутствие
Облонского и, узнав о Щербацких, поехал туда, где ему сказали, что он может
застать Кити.
IX
В четыре часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин слез с извозчика у
Зоологического сада и пошел дорожкой к горам и катку, наверное зная, что
найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Был ясный морозный день. У подъезда рядами стояли кареты, сани, ваньки,
жандармы. Чистый народ, блестя на ярком солнце шляпами, кишел у входа и по
расчищенным дорожкам, между русскими домиками с резными князьками; старые
кудрявые березы сада, обвисшие всеми ветвями от снега, казалось, были
разубраны в новые торжественные ризы.
Он шел по дорожке к катку и говорил себе: "Надо не волноваться, надо
успокоиться. О чем ты? Чего ты? Молчи, глупое", - обращался он к своему
сердцу. И чем больше он старался себя успокоить, тем все хуже захватывало
ему дыхание. Знакомый встретился и окликнул его, но Левин даже не узнал, кто
это был. Он подошел к горам, на которых гремели цепи спускаемых и
поднимаемых салазок, грохотали катившиеся салазки и звучали веселые голоса.
Он прошел еще несколько шагов, и пред ним открылся каток, и тотчас же среди
всех катавшихся он узнал ее.
Он узнал, что она тут, по радости и страху, охватившим его сердце. Она