Анна Каренина
Шрифт:
руку.
– Я тебе сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном
деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.
Левин откинулся назад на стул, лицо его было бледно.
– Но я бы советовал тебе решить дело как можно скорее, - продолжал
Облонский, доливая ему бокал.
– Нет, благодарствуй, я больше не могу пить, - сказал Левин, отодвигая
свой бокал.
– Я буду пьян... Ну, ты как поживаешь?
– продолжал
желая переменить разговор.
– Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не
советую говорить, - сказал Степан Аркадьич. - Поезжай завтра утром,
классически, делать - предложение, и да благословит тебя бог...
– Что ж ты, все хотел на охоту ко мне приехать? Вот приезжай весной, -
сказал Левин.
Теперь он всею душой раскаивался, что начал этот разговор со Степаном
Аркадьичем. Его особенное чувство было осквернено разговором о конкуренции
какого-то петербургского офицера, предположениями и советами Степана
Аркадьича.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он понимал, что делалось в душе Левина.
– Приеду когда-нибудь, - сказал он.
– Да, брат, - женщины - это винт,
на котором все вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И все от женщин.
Ты мне скажи откровенно, - продолжал он, достав сигару и держась одною рукой
за бокал, - ты мне дай совет.
– Но в чем же?
– Вот в чем. Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлекся другою
женщиной...
– Извини, но я решительно не понимаю этого, как бы... все равно как не
понимаю, как бы я теперь, наевшись, тут же пошел мимо калачной и украл бы
калач.
Глаза Степана Аркадьича блестели больше обыкновенного.
– Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься. Himmlisch
ist's, wenn ich bezwungen Meine irdische Begier; Aber noch wenn's nicht
gelungen, Hatt'ich auch recht hubsch Plaisir!
Говоря это, Степан Аркадьич, тонко улыбался. Левин тоже не мог не
улыбнуться.
– Да, но без шуток, - продолжал Облонский.
– Ты пойми, что женщина,
милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала.
Теперь, когда уже дело сделано, - ты пойми, - неужели бросить ее? Положим:
расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не
устроить, не смягчить?
– Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два
сорта... то есть нет... вернее: есть женщины, и есть... Я прелестных падших
созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная француженка у
конторки, с завитками, - это для меня гадины, и все падшие - такие
– А евангельская?
– Ах, перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал,
как будут злоупотреблять ими. Изо всего евангелия только и помнят эти слова.
Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к
падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не
изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
– Хорошо тебе так говорить; это - все равно, как этот диккенсовский
господин, который перебрасывает левою рукой через правое плечо все
затруднительные вопросы. Но отрицание факта - не ответ. Что ж делать, ты мне
скажи, что делать? Жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь
оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как
бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал!
– с
унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
Левин усмехнулся.
– Да, и пропал, - продолжал Облонский.
– Но что же делать?
– Не красть калачей.
Степан Аркадьич рассмеялся.
– О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на
своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а
другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как
поступить? Тут страшная драма.
– Если ты хочешь мою исповедь относительно этого, то я скажу тебе, что
не верю, чтобы тут была драма. И вот почему. По-моему, любовь... обе любви,
которые, помнишь, - Платон определяет в своем "Пире", обе любви служат
пробным камнем для людей. Одни люди понимают только одну, другие другую. И
те, что понимают только неплатоническую любовь, напрасно говорят о драме.
При такой любви не может быть никакой драмы. "Покорно вас благодарю за
удовольствие, мое почтенье", вот и вся драма. А для платонической любви не
может быть драмы, потому что в такой любви все ясно и чисто, потому что...
В эту минуту Левин вспомнил о своих грехах и о внутренней борьбе,
которую он пережил. И он неожиданно прибавил:
– А впрочем, может быть, ты и прав. Очень может быть... Но я не знаю,
решительно не знаю.
– Вот видишь ли, - сказал Степан Аркадьич, - ты очень цельный человек.
Это твое качество и твой недостаток. Ты сам цельный характер и хочешь, чтобы
вся жизнь слагалась из цельных явлений, а этого не бывает. Ты вот презираешь
общественную служебную деятельность, потому что тебе хочется, чтобы дело