Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Судить людей я не мастак, поняв давным-давно: Бог создал человека так. что в людях есть гавно. Враги мои, бедняги, нету дня, чтоб я вас не задел, мелькая мимо; не мучайтесь, увидевши меня: я жив еще, но это поправимо. Должна воздать почет и славу нам толпа торгующих невежд: между пеленками и саваном мы снашиваем тьму одежд.

В

ОРГАНАХ СЛАБОСТЬ, ЗА КОЛИКОЙ

СПАЗМ

СТАРОСТЬ НЕ РАДОСТЬ, МАРАЗМ

НЕ ОРГАЗМ

Начал я от жизни уставать, верить гороскопам и пророчествам, понял я впервые, что кровать может быть прекрасна одиночеством. Утрачивает разум убежденья, теряет силу плоть и дух линяет: желудок — это орган наслаждения, который нам последним изменяет. Не из-за склонности ко злу, а от игры живого чувства любого возраста козлу любезна сочная капуста. Белый цвет летит с ромашки, вянут ум и обоняние, лишь у маленькой рюмашки не тускнеет обаяние. Увы, красавица, как жалко, что не по мне твой сладкий пряник, ты персик, пальма и фиалка, а я давно уж не ботаник. Смотрю на нашу старость с одобрением, мы заняты любовью и питьем; судьба нас так полила удобрением, что мы еще и пахнем и цветем. Того, что будет с нами впредь, уже сейчас легко достигнуть: с утра мне чтобы умереть — вполне достаточно подпрыгнуть. Стало сердце покалывать скверно, стал ходить, будто ноги по пуду; больше пить я не буду, наверно, хоть и меньше, конечно, не буду. К ночи слышней зловещее цоканье лет упорное, самая мысль о женщине действует как снотворное. В душе моей не тускло и не пусто, и, даму если вижу в неглиже, я чувствую в себе живое чувство, но это чувство юмора уже. К любви я охладел не из-за лени, и к даме попадая ночью в дом, упасть еще готов я на колени, но встать уже с колен могу с трудом. Зря девки не глядят на стариков и лаской не желают ублажать: мальчишка переспит — и был таков, а старенький — не в силах убежать. Время льется даже в тесные этажи души подвальные, сны мне стали сниться пресные и уныло односпальные. С увлечением жизни моей детектив я читаю, почти до конца проглотив. Тут сюжет уникального кроя: сам читатель — убийца героя. Кипя, спеша и споря, состарились друзья, и пьем теперь мы с горя, что пить уже нельзя. Болтая и трепясь, мы не фальшивы, мы просто оскудению перечим; чем более мы лысы и плешивы, тем более кудрявы наши речи. Подруг моих поблекшие черты бестактным не задену я вниманием, я только на увядшие цветы смотрю теперь с печальным пониманием. То ли поумнел седой еврей: мира не исправишь все равно, то ли стал от возраста добрей, то ли жалко гнева на гавно. Уже не люблю я витать в облаках, усевшись на тихой скамье, нужнее мне ножка цыпленка в руках, чем сон о копченой свинье. Весь день суетой загуби, плетусь я к усталому ужину и вечером в куче себя уже не ищу я жемчужину. Знаю старцев, на жизненном склоне коротающих тихие дни в том невидимом облаке вони, что когда-то издали они. Шепнуло мне прелестное создание, что я еще и строен и удал, но с нею на любовное свидание на ровно четверть века опоздал. Другим теперь со сцены соловьи поют в их артистической красе, а я лишь выступления свои хожу теперь смотреть, и то не все. Течет сквозь нас река времен, кипя вокруг, как суп; был молод я и неумен, теперь я стар и глуп. Пришел я с возрастом к тому, что меньше пью, чем ем, а пью так мало потому, что бросил пить совсем. С годами нрав мой изменился, я разлюбил пустой трезвон, я всем учтиво поклонился и отовсюду вышел вон. Нам пылать уже вряд ли пристало; тихо-тихо нам шепчет бутылка, что любить не спеша и устало — даже лучше, чем бурно и пылко.