Антошка Петрова, Советский Союз

Исаева Ольга

Только в коридоре, услышав: «Беги скорей в группу, только не топай, тебя сюрприз дожидается», Антошка догадалась: мама приехала. Она вырвала руку из крепкой воспитательской ладони и, влетев в комнату, которую все называют группой, увидела маму, неловко сидящую на маленьком детском стульчике. Антошка кинулась к ней: «Мамочка, мамусичка!» – и хотела было сразу же попросить, чтобы та увезла ее домой, но почему-то вместо этого закричала: «Это не мой стул, это Марусина, ты на мой садись, вон тот с медведиком», а мама засмеялась: «Ишь какая деловая стала, матерью командует». Потом на речке Антошка голышом плескалась у самого берега, а мама, серьезно отдуваясь, прямо держа голову над водой, чтобы не испортить прическу, плавала на самой середине. Потом Антошка ела из алюминиевого бидончика малину с тети-Дусиного огорода, а мама насмотреться на нее не могла, называла «лягухой» и все поражалась тому, как за какие-то три недели «человек мог так сильно вырасти». Потом играли

в жмурки, и мама с завязанными глазами, смешно растопырив руки, пыталась Антошку поймать, а та все не попадалась и заливисто на всю речку хохотала. Мимо проходили дядьки с удочками. Один встал прямо перед мамой, а когда она наткнулась на него, взял да и обнял. Антошка закричала, мама испугалась, сорвала с глаз косынку, но при виде смеющегося дядьки успокоилась. Потом рыболовы показывали им раков, которые ползали друг по другу в узком железном ведерке, а тот самый шутник, схватив одного за хвост, до слез напугал Антошку, притворившись, что хочет засунуть ей его в трусы. Только когда солнце перестало печь и воздух стал прозрачным и слегка сиреневым, мама вздохнула: «Пора». Зазвеневшим от предчувствия разлуки голосом Антошка спросила: «Домой поедем?» Но оказалось – не домой. Утирая свои и Антошкины слезы, перед тем как уйти с территории за калитку, мама оправдывалась, что вот, мол, дали от месткома путевку, а отпуск только раз в году и ехать надо, а то в другой раз не дадут, и что путевка с двадцать первого июня по девятнадцатое июля, а как раз посередке день посещения, так что вернуться в срок она никак не сможет, так что вот сейчас приехала. Мама говорила виновато и сбивчиво, а Антошка крепко-накрепко прижималась к ее горячей щеке своей мокрой, мечтая о том, чтобы, как в сказке, слезы ее вдруг превратились в клей, и можно было бы уже никогда больше с ней не разлучаться.

Но вот, дребезжа стеклами, из-за поворота выкатил автобус с грустной, как у старой дворняги, мордой. Мама вздрогнула, испуганно клюнула Антошку в нос, выбежала за калитку, через мгновение лицо ее мутным пятном замаячило в запыленном окне, и долго-долго еще казалось, будто она все машет ей рукой, хоть давно уже улеглась взметнувшаяся за автобусом серебристая пыль и в хвойном, заметно к вечеру похолодавшем воздухе растаял его бензиновый след. Антошка постояла еще немного, помечтала о том, как весело было бы сейчас сидеть на драном клеенчатом сиденье, поглядывать на притихшие поля, пощипывать из дырок пористый, как губка, поролон и предвкушать, как, увидев ее, баба Вера всплеснет руками: «Хто ж ето такой агромаднай к нам приехал?», но, вернувшись в группу, опять почувствовала себя именинницей – все ей завидовали, клянчили конфеты, так что к отбою у нее почти ничего и не осталось.

Мама привезла ей тогда полкило ирисок «Кис-кис», кулек леденцов, три пачки печенья и вафли «Артек», а воспитательнице, чтоб «подсластить», то есть чтоб та стала с Антошкой поласковей, красивую коробку шоколадных конфет с загадочным названием «Ассорти». (Никто, даже мама, не знал, что оно означает.) И вот на следующий день в полдник Катька Бориска вместе с другой воспиталкой пили с мамиными конфетами чай из своего персонального чайника и обсуждали какую-то Зинку, которая то ли подцепит себе кого-нибудь на югах, то ли так только поматросят ее да опять забросят. Маму тоже звали Зиной, и она тоже уехала на юг, поэтому Антошка напряженно вслушивалась в не совсем понятный ей разговор и горестно следила, как одна шоколадная бомбошка за другой исчезают за заборами их железных зубов. Лидия Андреевна из третьей группы склонялась к тому, что, «может, Зинке и повезет, баба она собою видная», а Катька Бориска в ответ лишь качала сивыми кудряшками: «Подцепить-то подцепит, да кабы вот не триппер». Антошка не знала, что значит «триппер», на мгновение ей представилось, как вчерашние рыболовы, подцепив маму за руки и за ноги, с криком «поматросим и забросим», раскачивают и забрасывают ее на самую глубину реки, а она смеется и бултыхается, как маленькая, но почему-то все равно показалось, что воспитательницы говорили что-то нехорошее. Поэтому после полдника, во время музыкального занятия, отпросившись «по-большому», она вернулась в группу, где на взрослом столе лежала мамина коробка. Она не знала, что собирается сделать с оставшимися конфетами, то ли спрятать в карман, то ли попросту сразу запихнуть себе в рот все до единой – главное было их спасти. Она понимала, что собирается сделать что-то ужасное, за что накажут, а может, даже отведут в изолятор и сделают укол, но все же отважно приблизилась к коробке, открыла ее… Внутри, в пластмассовых формочках, лежали яблочные огрызки с выеденными семечками, хлебная корка, крошки и два папиросных окурка. Трудно было поверить, что еще совсем недавно здесь лежали кругленькие создания с малиновой начинкой в толстеньких шоколадных брюшках, которые только и ждали, что она прибежит к ним на помощь, но увы. Антошка смахнула слезу и вернулась на музыкальное занятие, когда, страшно задаваясь, дежурные уже раздали металлофоны и группа грянула: «Во саду ли, в огороде девица гуляла».

У музработника Марьванны – хриплый голос и аккордеон, давно ставший частью ее неуклюжей фигуры. Она большая и шумная. Дети любят ее за то, что с ней всегда весело, и уважают за то, что во время войны она была разведчицей и ее наградили медалью «За отвагу». Антошка сама видела, как в День Советской армии та поблескивала на толстом костюме с ватными плечами, в котором Марьванна была похожа на дрессированного медведя. Антошка любит, когда ее хвалят и называют «артисткой», поэтому, несмотря на пережитое разочарование, изо всех сил била деревянными молоточками по металлическим планочкам с написанными на них нотами, громче всех пела, и постепенно досада, так больно схватившая ее за горло, отпустила. Даже то, что Марусин вместо правильных слов исподтишка напевал: «Во саду ли в огороде бегала собачка, хвост подняла, нафуняла, вот тебе задачка», казалось не обидным, а смешным.

После маминого отъезда день посещения стал для Антошки вроде как и ни к чему – все равно никто не приедет. Как и все, каждую неделю она покорно подставляла голову медсестре для проверки на вшивость, убирала территорию, гадала по травинке на петуха и курочку, потихоньку относила сторожихиной дворняжке Белке, которую хотелось любить и жалеть, утаенную с обеда котлету. Единственное, что отличало ее от других детей, так это то, что все они ждали дня посещения, а она – чуда. «Секретов» у нее было больше, чем у других, а перед сном, как учила баба Вера, она на всякий случай молилась Боженьке. А вдруг поможет!

И вот однажды, во время завтрака, скрипя накрахмаленным халатом, в группу вошла заведующая, обвела всех торжественным взглядом и, выдержав паузу, во время которой они притихли, а Катька Бориска льстиво заулыбалась, произнесла заветную фразу: «Завтра – день посещения». Тишина зазвенела и, казалось, вот-вот взорвется ликующим криком, но, предупреждая его, заведующая нахмурилась и добавила: «Если, конечно, вы будете вести себя не просто хорошо, а отлично». И вот вместе с ненавистной пшенкой им пришлось проглотить обуявший их восторг, а после завтрака, вместо положенной по распорядку дня поляны, отправиться в баню. А как же иначе: не встречать же родителей замурзанными, как неумытые поросята?

Баней служит расположенный на краю территории у самого леса бревенчатый сарай с высоким крыльцом, похожий на избушку на курьих ножках, к которому в обычные дни им подходить не разрешается. Там, в духовитом темном нутре, сохнут собранные на прогулках букеты с ромашкой, зверобоем, мать-мачехой, но по субботам сухие ломкие охапки выносят на солнышко, а на их месте устраивают баню. По дороге Клепиков забылся и дернул Данилову за косичку. Тут все испугались, что сейчас она заревет, как пожарная сирена, и из-за нее отменят день посещения, но она – молодец – сдержалась, лишь сладко зажмурилась и пообещала: «Завтра папка приедет, я все ему про тебя скажу».

В баню они ходить не любят даже больше, чем на поляну. Кому же понравится у всех на виду раздеваться и, умирая от щекотки, корчиться в крепких руках Катьки Бориски, когда, распаренная, в мокрой комбинации, с прилипшими ко лбу кудряшками, она изо всех сил трет им живот и спину жесткой мочалкой. А мыльная пена по виду напоминает растаявшее мороженое, а на вкус ужас что такое: в прошлом году Антошку от нее даже вырвало. А глаза как жжет! Слезы сами собой из глаз так и текут горячие, как чай. Единственное, что в бане весело, так это когда их окатывают из толстого, похожего на змею шланга. Раньше, в малышовой группе, они его боялись и жались по углам, а сейчас весело скачут под струей, забыв, что надо стесняться своих «глупостей».

Потом в прохладном предбаннике кастелянша Олимпиада Сергеевна по списку раздавала им в руки чистые трусы и майки, и весь день им нельзя было кататься на качелях и играть в песочнице, зато вместо тихого часа в большом зале дома отдыха «Текстильщик» состоялась генеральная репетиция, и многие волновались, думая, что там будет генерал. Ночь Антошка не заметила, а с утра, несмотря на запрет, несколько раз вместе со всеми бегала к воротам смотреть на дорогу. Воспитательницы отгоняли их, но после завтрака махнули рукой: «Что с ними поделаешь, не метлой же гнать». Антошка, хоть заранее и настроила себя спокойно, пока никого в группе не будет, наиграться игрушками, все же не удержалась и, поддавшись всеобщему волнению, тоже стала ждать. Ей казалось, что чем изнурительнее и дольше будет ожидание, тем больше вероятность того, что мама все же приедет. Но вот из-за поворота вывернул тяжелый, как бегемот, автобус и, напукав вонючим дымом, остановился у столбика с дощечкой «42 км». Двери отворились…

Кто-то уже вышел и, щурясь от солнца, всматривался в смуглевшие за забором детские лица, кто-то решительно пер к воротам, а тетенька в очках, не дождавшись своей очереди, через открытые окна кричала: «Здесь мы, Олечка, и Гоша здесь, и бабушка, и Мурзик». К Екатерине Борисовне то и дело подбегали счастливчики с криком: «Екатеринбарисна, ко мне приехали!», у ворот кипела толкучка, кто-то, изо всех сил подпрыгивая, звал: «Мама, мама, вот же я!», а кто-то толстым голосом удивлялся: «Смотри, как вымахал! Богатырь, да и только!»