Антошка Петрова, Советский Союз
Шрифт:
За непрозрачными белыми занавесками скрипели качели, звенели голоса, шумели сосны, каркала ворона, а внутри пахло лекарствами, медсестра гремела в соседней комнате железками на обливных подносах и каждые два часа заставляла пить лекарство. Одна-одинешенька Антошка лежала на мягкой сетчатой кровати и тосковала. Во-первых, она опасалась, что без присмотра от ее гостинцев останутся рожки да ножки, кроме того, обидно было, что вчерашнее счастье, как бы она ни перебирала в памяти счастливые мгновения, вновь пережить не удавалось, и день посещения, как огромный, украшенный огоньками и флагами корабль, медленно уплывал в прошлое. Языку было шершаво во рту, живот был как чужой, от слабости Антошка засыпала, а во сне видела морщинистое лицо бабы Веры, которая говорила: «Не горюй! Жись, девка, как зебра:
И точно. Через четыре дня, когда анализы на дизентерию не подтвердились и Антошку выписали из изолятора, оказалось, что все гостинцы ее действительно неизвестно куда подевались. Группа как ни в чем не бывало играла в песочнице, а она, отвернувшись, сидела на лавочке и думала, что нет на свете человека несчастней ее. Ей представлялось, что вот она умрет и поедет под похоронную музыку в гробу на кладбище, а за оркестром пойдут все, кто тайно сожрал ее гостинцы, и будут плакать и говорить «больше не буду». Но она НИКОГДА не простит их… и вдруг сквозь застлавшую глаза слезную муть различила зыбкий силуэт, приближавшийся по тропинке, ведущей от ворот. Да что ж это – Антошка протерла глаза… Ну точно же, это она! Мамочка-мамусичка!
Загоревшая и осунувшаяся мама подхватила ее на руки и ну целовать, приговаривая: «Живая, здоровая, радость-то какая! А то получаю телеграмму: «Срочно выезжайте, подозрение дизентерию, госпитализировали», я на вокзал, там билетов днем с огнем. Двое суток зайцем от контролеров по вагонам бегала. Думала, если что, не прощу себе…»
Это ж надо, чтоб так повезло! Все получилось именно так, как Антошка загадывала. Мама приехала и на целых две недели раньше забрала ее домой. Перед тем как отдать чемодан с надписью белой краской «Петрова 2 гр.», Катька Бориска пыталась маму отговаривать: «Ну нет же дизентерии, так чего ж и забирать. Раз уж так получилось неудачно, погуляй, пока отпуск, на танцы побегай, ну зачем тебе ребенок в городе-то?», а мама хмурилась: «Нет уж, спасибочки, нагулялась. Чуть с ума не сошла». Антошка стояла рядышком и как можно жальче всхлипывала, но на автобусной остановке перестала, взахлеб рассказывала про день посещения, про концерт, про «пищу богов». Сидя на чемодане, мама слушала, а потом вдруг сказала с грустью: «Господи, какая же ты у меня большая стала».
Счастье так и пенилось у Антошки в груди: впереди была поездка на автобусе, потом чай с бабой Верой и еще много всякой всячины, поэтому, сидя у окна, она не оглянулась на голубевшие среди оранжевых стволов дачки, на столовую, забор с сохнущими на нем матрацами и на калитку, из-за которой ей махал Марусин. Она уехала, а он помахал еще немного, потом задумчиво ковырнул в носу и побежал назад в группу.
День Победы
Приходит однажды письмо – так, мол, и так: «Приезжай, дорогая племянница, на лето с ребенком – у нас сад-огород, дом-дворец – места всем хватит», а к письму еще и фотокарточка прилагается: на фоне цветущей вишни тетенька с детским лицом и дяденька с аккордеоном. Мать, недолго думая, деньги заняла, билеты купила, телеграмму отбила «такого-то, во столько-то – будем, встречайте» и стала собираться, да не одна, а чтоб веселее было, со своей школьной подругой – тетей Ритой. Та в прошлом году с мужем развелась. «Возьми, – говорит, – меня с собой, Зинуля, а то тоска смертная, а у твоих дом-дворец – всем места хватит».
Все две недели до отъезда Антошка была сама не своя. Страсть как она любит путешествовать! Даже на автобусе с электричкой; а уж на поезде дальнего следования, да еще на Украину – и говорить нечего! В детстве Украина представлялась Антошке веселой чернобровой красавицей в вышитой рубашке, клетчатой юбке и с веночком на голове, точь-в-точь как по телевизору в концерте ко Дню Победы.
Сцена ярко освещена, в темном зале сдавленно покашливают ветераны, толстая тетя в блестящем платье голосом, не терпящим возражений, объявляет: «Украинский танец», и в ту же секунду на сцену легко выпархивает Украина. Сначала она быстро, как стрекоза, хлопает направо и налево ножками в красных сапожках и «ковырялочку» выкаблучивает, а потом изогнется вся и полетит в паре с дяденькой в шелковых шароварах – только ленты замелькают.
Так Антошка раньше себе Украину представляла, когда маленькая была. Теперь-то она знает, что это земля, только очень красивая и богатая, еще называется «чернозем». Ее, как икру, можно на хлеб намазывать и есть, а на ней растут яблони, груши, вишни, сливы, абрикосы, персики, и все даром – ешь не хочу.
В ночь перед поездкой Антошка, кажется, совсем глаз не сомкнула. Мать чуть свет, до будильника, глаза приоткрыла, видит – дочь уже одетая, на убранной постели, как тушканчик, столбиком сидит и на нее напряженно смотрит. Пока собирались да завтракали – рассвело. Антошке от волнения в горло ничего не лезет, а мать: «Пока кашу не съешь – с места не сдвинемся». Ну что ты будешь делать – пришлось той быстренько всю кашу с тарелки в рот запихнуть и матери чистую тарелку продемонстрировать. Еще в садике они всей группой так в «общество чистых тарелок» вступали. В таком виде из дома и выкатились: мать с тяжеленным чемоданом, Антошка с рюкзачком и круглыми, как у мартышки, туго набитыми щеками.
На улице было прохладно, от росы сыро, душисто, птицы еще спали, машин почти не было, только прогрохотала мимо них по разбитому шоссе пустая трехтонка. Прогрохотала и метрах в десяти затормозила. Водитель из кабины высунулся, железным зубом сверкнул: «Давай, – говорит, – мадамочка, я тебя куда надо подброшу». А мать рада-радехонька – засуетилась, кривобоко с чемоданом побежала на каблучках:
– Да нам только до станции, тут близко.
Тот не спеша из кабины вылез, чемодан у нее забрал и пошел вперед, широко, как матрос по палубе штормующего судна. Мать чуть не вприпрыжку за ним. Антошку за собой больно за руку тянет, да еще и тарахтит без умолку:
– На Украину к тетке едем, у девчонки каникулы, второй класс на одни пятерки, только по арифметике четыре, надо фруктами побаловать, там у них природа замечательная – река Днестр, яблоки белый налив…
Водитель несет чемодан и посмеивается:
– А чтой-то она у тебя с виду вроде худенькая, а щечки полные?
Мать сразу извиняться:
– Да это завтрак у нее – каша манная, не жрет ничего – с боем приходится…
В кабине под зеркальцем висел усатый мужик (Антошка знала уже – Сталин), и приятно воняло кирзовыми сапогами, промасленными тряпками, «Беломором» и бензинчиком. Антошка сразу нос к окну – и прилипла. «Ну их, – думает, – вечно у них разговоры разные, намеки, шуточки, а ты сиди и нервничай. Мать вроде и строгая, а как мужичок какой ни есть завалящий появится, так только диву даешься». Помнится, в прошлом году Антошка на соседку тетю Шуру Скобелеву сильно обиделась (та забежала к ним «на минуточку», ну и застряла, как всегда, на два часа лясы точить. Слово за слово – давай матери выговаривать: «Они, Зина, твоего мизинца не стоят. Напрасно ты перед ними лебезишь, как голодная собака за кусочек ливерной»). Крепко тогда Антошка тетю Шуру невзлюбила, а если разобраться по справедливости, так, может, она и права была.
Трехтонка взревела и резво покатила мимо заборов, автобусной остановки, школы, хлопчатобумажных складов, булочной… Антошка глазом не успела моргнуть, как уже подъезжали к станции. По дороге и заприметить толком ничего не удалось. Видела, как у помойки рядом с гастрономом паслась незнакомая дворняга да в телеге дед из совхоза молоко вез. (Лошадь старая – спешить не любит. Идет с достоинством, каждую из четырех усталых ног в отдельности осторожно на асфальт ставит.) А как подъехали и стали у станции выгружаться, так водитель из кузова чемодан достал и матери руку жмет.
– Жаль, – говорит, – что уезжаете. Не успели встретиться – надо расставаться.
А мать ему:
– Да мы ненадолго. Через месяц назад будем, а адрес у меня простой: улица Первой стачки, дом 8, комната 6. Петрова Зинаида Ивановна.
– Ну что ж, – говорит, – Зинаида Ивановна. Дай-ка я тебя на прощание поцелую, а то ведь за месяц забудешь ты меня…
Антошка, как такое услышала, так от возмущения чихнула и кашу свою, про которую давным-давно думать забыла, в разные стороны и прыснула. Сама забрызгалась, всех забрызгала, а от матери еще и затрещину схлопотала. Одно хорошо: пока водитель отряхивался, как-то само собой про поцелуи свои дурацкие запамятовал.