Антропология революции
Шрифт:
Первым свидетельством этой дискурсивной манипуляции могут служить изменения в архиерейском обещании. В 1716 году по настоянию Петра в этот текст вносится статья, в которой епископ обязуется
(Живов 2004: 204) [525] . Там, где говорится о юродивых (притворно беснующихся) и иных харизматиках, практикующих неинституциализованные формы аскезы, петровские распоряжения повторяют в несколько ужесточенной форме постановления Большого Московского собора 1666–1667 годов. Здесь видна преемственность в процессе дисциплинирована (см. об этой преемственности: Лавров 2000: 399–408), который, однако же, приобретает существенно новый характер, когда из рук духовенства это занятие переходит в руки государства.
525
Позднее, в 1722 году, появляется указ, которым борьба с ханжами и обладателями колтунов вменяется в обязанность архимандритам и игуменам: «В которые монастыри будут возводится Архимандриты и Игумены, и оным чинить присягу по Духовному Регламенту, и чтоб в их бытность в монастырях, в которые определены будут, и в тех монастырях затворников и ханжей и с колтунами отнюдь никого не держать и в монастыри впредь не принимать» (ПСЗ, VI, № 3912, с. 515).
«Несвидетельствованные гробы» и «ложные чудеса», производимые святыми иконами, представляют
526
Понятие суеверия, обнимающее как неправославные, так и православные религиозные практики, разъясняется Прокоповичем в «Первом учении отроком» следующим образом:
(Феофан Прокопович 1744, л. 3).
Развитие этой дисциплинарной парадигмы находим в основном памятнике петровской церковной политики, а именно в Духовном регламенте. Между этим текстом и архиерейским обещанием имеется прямая связь. В одном из пунктов «Дел общих» об иконопочитании говорится: «О иконах святых смотреть того, что во обещании поставляемых Епископов написано» (Духовный регламент 1904: 23), а среди «дел Епископов» указывается: «Смотре-ти же должен Епископ, чего смотреть обещался с клятвою на своем поставлении, сиесть о монахах, дабы не волочились беспутно, дабы лишних безлюдных Церквей не строено, дабы иконам Святым ложных чудес не вымышлено; також о кликушах, о телесах мертвых несвидетельствованных, и прочих всего того добре наблюдать» (там же: 30–31). Осуждение нерациональных практик повторяется по нескольку раз, причем порою им приписываются корыстные мотивы. Так, в «Делах общих» о чудотворении икон говорится: «Еще сие наблюдать, чтоб как деялось, впредь бы того не было: понеже сказуют, что нецыи Архиереи, для вспоможения церквей убогих, или новых построения, повелевали проискивать явления иконы в пустыне, или при источнице, и икону оную за самое обретение свидетельствовали быти чудотворную» (там же, 23). В разделе о посещении архиереями своей епархии эта тема всплывает вновь: «Спросит же Епископ священства и прочих человек, не делаются ли где суеверия? Не обретаются ли кликуши? Не проявляет ли кто для скверноприбытства ложных чудес при иконах, при кладезях, источниках? и прочая. И таковыя безделия запретит, со угрожением клятвы на противляющихся упрямцов» (там же: 41). Точно так же повторяется и тема мошей, ср.: «О мощах святых, где какия явятся быть сумнительныя, розыскивать: много бо и о сем наплутано» (там же: 23).
Об этих традиционных православных практиках говорится в одном ряду с осуждением «народных» религиозных обычаев, осуждавшихся церковью как неправославные в течение столетий, например веры в двенадцать пятниц (см. об апокрифическом тексте, лежащем в основе этого поверья: Веселовский 1876; о фольклорной рецепции этой традиции: Толстая 2005): «Например, не делать в пяток и празднованием проводить, и сказуют, что пятница гневается на не празднующих, и с великим на оных же угрожением наступает. Також поститися некиих имянных дванадесять пятниц, а то для многих телесных и духовных приобретений; також собственно, аки важнейшия паче иных времен, службы почитать, Обедню Благовещенскую, Утреню Воскресенскую и Вечерню Пятьдесятницы» (Духовный регламент 1904, 22) [527] .
527
Упоминаются и другие «народные» ритуалы: «Могут обрестися некия и церемонии непотребныя, или и вредныя. Слышится, что в малой России, в полку стародубском в день уреченный праздничный водят жонку простовласую под именем Пятницы, а водят в ходе церковном (есть ли то поистинне сказуют), и при церкви честь оной отдает народ с дары и с упованием некия пользы. Також на ином месте попы с народом молебствуют пред дубом, и ветьви онаго дуба поп народу раздает на благословение. Розыскать, так ли деется и ведают ли о сем мест оных Епископи. Аще бо сия и сим по-добныя обретаются, ведут людей в явное и стадное идолослужение» (Духовный регламент 1904:23).
Существенно, что в Духовном регламенте вполне отчетливо формулируется связь «суеверия» с неверным представлением о спасении, закрывающим от людей «путь истины», который должен пребывать под полным контролем власти. Дается даже своеобразная дефиниция суеверия: «[С]ловом рещи, что либо именем суеверия нарещися может, сиесть лишнее, ко спасению не потребное, на интерес только свой от лицемеров вымышленное, а простой народ прельщающее, и аки снежные заметы, правым истины путем идти возбраняющее» (там же: 24). И эта идея для лучшего усвоения воспроизводится несколько раз. В начале раздела о «Делах общих» говорится: «Собственно же и прилежно розыскивать подобает оные вымыслы, которые человека в недобрую практику или дело ведут, и образ ко спасению лестный предлагают» (там же: 22). Борьба с суевериями и должна, собственно, истребить «ложный образ» пути к спасению и тем самым установить сотериологическую монополию церковных и светских властей. О необходимости этого Феофан Прокопович, сочинивший Духовный регламент, говорит с предельной прямотой [528] .
528
Показательно, что разглашение «ложных чудес» рассматривается в числе тех тяжких и опасных преступлений, для пресечения которых священник должен нарушать тайну исповеди. Так, в Прибавлении к Духовному регламенту говорится: «Не токмо намеренное зло, которое в действо произвестися хощет, должни священники объявлять, но и сделанной уже народной соблазн. На пример: ежели кто, вымыслив где каким либо образом, или притворно учинив, разгласит ложное чудо, которое от простаго и малоразсуднаго народа приемлется за истину, и потом такой вымыслитель тот свой вымысл на исповеди объявит, а раскаяния на то не покажет, и опубликовать того (дабы неведущии той лжи за истину не принимали) не обещается; а та ложь по неведению за истину приемлемая к числу истинных чудес приобщаться, и от времени всем в знание и в память утверждаться будет: то духовник должен, где надлежит без всякаго медления о том объявить, дабы такая лжа была пресечена, и народ, тою лжею прельщенный, неведением не погрешал, и лжи за истину не принимал» (Духовный регламент 1904:103).
В сущности, повторяет Духовный регламент и другой важнейший памятник петровского дисциплинирования, а именно Последование о исповедании Гавриила Бужинского 1723 года (в приложении к этому изданию перепечатывается раздел Духовного регламента о должности священнической — Гавриил Бужинский 1723, л. 34–49 об.). Особенности его состоят в основном в порядке изложения. Разного рода суеверия трактуются как подлежащие исповеданию грехи, а грехи в данном тексте расклассифицированы по заповедям (см. об этом тексте: Пекарский, II: 592); состав «суеверий» содержит лишь отдельные любопытные вариации на темы, выписанные в Духовном регламенте. Так, против второй заповеди согрешает тот,
(как мы знаем, имеются в виду новоявленные мощи). Здесь же указывается:
(Гавриил Бужинский 1723, л. 13–13 об.) [529] . В качестве грехов против третьей заповеди указывается изобретение «ложных» чудес и явлений, когда
Далее говорится о кликушах и юродивых:
(там же, л. 14–15).
Особенность данного памятника состоит в том, что — в соответствии с его основным содержанием — в нем делается акцент на правильной покаянной дисциплине, которая противополагается «суеверным» надеждам спастись на любых других окольных путях. Так, здесь имеется рассуждение о том, что против первой заповеди согрешает тот,
529
Здесь же говорится и об эксцессах иконопочитания, хотя разглашение «ложных чудес» подпадает не под вторую, а под третью заповедь. Об иконопочитании сказано:
(Гавриил Бужинский 1723, л. 12–12 об.). Бужинский, видимо, идет здесь вслед за Прокоповичем, который также рассматривал обоготворение икон как преступление против второй заповеди (Феофан Прокопович 1744, л. 5 об.).
(там же, л. 11). Вместо «незаконной» надежды на святых предлагается регулярная исповедь (сакраментальное покаяние). Священник должен был выяснить у исповедающегося, повсегодно ли он исповедался;
(там же, л. 6–6 об.). Сотериологический контроль и здесь оказывается важнейшей задачей религиозной политики.
Описанные выше дисциплинарные установки старательно (хотя и без особого успеха) проводились в жизнь. Уже в год издания Духовного регламента Синод по сообщению новгородского архиепископа Феодосия (Яновского) о дьячке Троицкой церкви Василии Евфимове, который «выдумал и огласил ложное чудо, будто бы бывшее в этой церкви», выносит «определение о казни этого дьячка за это преступление» (ОДДС, I, № 306/270, стб. 346 — 2 июня 1721 — 14 мая 1722 года); состоялась ли казнь, из дела неясно. Втот же год по доношению того же архиерея был издан указ «о взятии в Св. Синод из Александросвирскаго монастыря изображения умершаго монаха Маркелла ионе почитании его за святаго»; в указе говорилось, что это делается, «чтобы суеверия и богопротивнаго чествования не было»; при этом для убеждения почитателей Маркелла раскопали его могилу и обнаружили только кости (ОДДС, I, № 391/ 68, стб. 450–452 — 19 июля 1721 — 6 апреля 1722 года); запрету подвергается, как и в других случаях, вполне традиционная практика установления почитания местного святого [530] .
530
Особенно активно «суеверия» преследовались в последние годы петровского царствования; после смерти Петра преследование ослабевает, но полностью не прекращается в течение всего XVIII века. В дополнение к приведенным примерам ср. еще: Доношение рижского обер-иеромонаха Маркелла о священнике Каргопольскаго Драгунскаго полка Иоанне Федорове, разгласившем о ложном чуде от образа Пресвятыя Богородицы (ОДДС, II, часть 2. № 1031/404, стб. 308–313, 315 — 5 октября — 22 марта 1723 года); Доношение холмогорского архиепископа Варнавы о нещадном наказании плетьми крестьянина Двинской четверти, Борецкой волости, Архиппа Поморцева, за разглашение ложнаго чуда (ОДДС, IV, № 173/435, стб. 176–177 — 13 апреля 1724 года); доношение того же архиепископа «о разглашении вкладчиком Местринскаго монастыря Холмогорской епархии Пименом Волковым мнимых чудес от образа Спасителя» (речь шла об исцелениях; под следствием Волков признался, что чудеса выдумал; он был всенародно бит плетьми и отпущен — ОДДС, IV, № 375/178, стб. 360–370 — 4 августа 1724 — 8 марта 1725 года); доношение Феофана Прокоповича о чудесах от образа, колодца и березы, вымышляемых в Малороссии (ОДДС, V, № 277/223, стб. 455–456 — 25 августа 1725 — 16 февраля 1726 года), сообщение о допросе чернеца Крестомаровской пустыни Нижегородской епархии Ионы в непристойных его поступках («имел видение и слышал глас с небесе, чтобы не было матерной брани, прелюбодеяния и игрищ» (ОДДС, X, № 175/329, стб. 325–327 — 3 мая 1730 года), Доношение архиепископа Варлаама Псковскаго о явлении якобы во сне онемевшему солдатскому сыну Козьме Дураченкову Николая Чудотворца и последовавшем от сего исцелении его от немоты (добиваются признания в корыстном обмане — ОДДС, XIV, № 35/354, стб. 55–25 января 1734 года).
Особенно любопытен случай с отставным лейб-гвардии капралом Федором Тулубьевым, который в Тихвинском монастыре объявил о бывшем ему чудесном сонном видении, после которого он освободился от трехлетней немоты; немота была подтверждена «архиатером», так что чудо выглядело достоверным; был назначен допрос в собрании Синода и подготовлены вопросные пункты, однако Петр велел дело уничтожить, видимо, из боязни, что чудо подтвердится (ОДДС, IV, № 401/179, стб. 409–411 — 27 августа 1724 — 13 января 1725 года). Заслуживает особого внимания и чудесное исцеление смоленского католика Матвея Шукеевича, в 1730 году наказанного параличом за неблагочестивые мысли; паралич был засвидетельствован врачом вместе с назначенным от Синода синодальным членом. Шукеевичу явился апостол Матфей и велел ему отправиться молиться Шелбицкой Богородице; господин Шукеевича князь Друцкий-Соколинский отправил его к этому образу, и после молитвы Шукеевич получил исцеление, о чем Друцкий-Соколинский и донес в Синод. В Синоде этим делом занялся Прокопович, оценивший его как «тайную затейку» и потребовавший ареста Шукеевича и задержания других причастных к чуду лиц. По этому поводу Прокопович написал «обличение новопроизнесеннаго чудеси Шелбицкого, яко ложнаго и к злому намерению притворенного», в котором с помощью весьма натянутых аргументов доказывал, что речь идет о «безстудном плутовстве» (ОДДС, X, № 470/98, стб. 728–767 — 27 ноября 1730 — 13 марта 1744 года). Синод занимался этим делом еще более десятилетия; Шукеевич, который перешел в православие, но так и не сознался в «обмане», в 1736 году (после смерти Прокоповича) был сослан в монастырь, Соколинского в том же году отпустили в его вотчину «с обязательством <…> о вымышленном чуде никому нигде не разглашать» (там же). Все дело было сомнительным и полным соблазна, так что упомянутое выше решение Петра I выглядит на этом фоне весьма предусмотрительным.
Не прекращается в XVIII веке и преследование юродивых, всегда, впрочем, имевшее избирательный характер, ср. доношение о «лжеюродивом» Василии, отосланное в Юстиц-Коллегию к розыску в 1723 году (ОДДС, III, № 149/382, стб. 175–179); синодальное определение 1732 года «о недопущении в С. Петербурге в церквах мужеска полу юродивых бродить» (ОДДС, XII, № 207/307, стб. 382; ПСПР, VII, № 2600), об отсылке в 1734 году в Главную полицмейстерскую канцелярию бродящего человека Степана Меркульева, якобы юродствующего и безумного (ОДДС, XIV, № 280/356, стб. 383–384).
Такого рода демонстративные действия должны были производить сильное впечатление на православную паству. Вряд ли она в сколько-нибудь заметном количестве отказывалась от своих понятий и верований, объявленных властью «суеверными», но, надо думать, публичное поведение подвергалось изменениям. С властью лучше было не связываться, а свои святыни и памятные чудеса следовало по возможности держать про себя, переведя их в частную сферу. То, что оставалось в частной сфере, внимания властей, как правило, не привлекало; надо помнить, что при всем радикализме регулятивных установок власти ее возможности контроля оставались весьма ограниченными.