Анубис
Шрифт:
Могенс взял фонари и последовал за Грейвсом, который целеустремленно шагал к лестнице с вывернутыми ступенями, ведущей к жутким вратам с их еще более чудовищными стражами. Яркий свет должен бы смягчить устрашающий эффект, однако все было с точностью наоборот: лучи четырех прожекторов даже усилили зловещую игру теней и мнимое движение монстров. Нельзя идти туда наверх! Эти громадные ворота из нерушимого металла были поставлены здесь не без причины, так же, как и стражи-демоны с осьминожьими щупальцами вокруг голов. Они не были случайным порождением фантазии их создателей.
— И чего конкретно ты ожидаешь от меня? — Могенс чувствовал себя абсолютно беспомощным и, более того, неуместным здесь. В прямом смысле. Они были на месте, где не должны были быть.
Грейвс вырвался было вперед, но, как и Могенс, застыл, когда лучи его ламп выхватили из тьмы статуи монстров, которые спали — и поджидали? — тысячелетия.
— Если бы я знал ответ на этот вопрос, тебя бы здесь не было.
Он поднял фонари, однако свет не смог дотянуться до гигантской спрутоподобной головы твари и даже до черного куба: создавалось впечатление, что страж отшатнулся от них в последний момент, как рука, чуть было не угодившая в пламя, отдергивается, чтобы не обжечься. Казалось, каменные демоны изготовились наброситься на них, но не смогли преодолеть дрожащую преграду, когда свет отодвинул тени. Но они не отодвинулись обратно, а на самой грани впились когтями в черноту и затаились, чтобы выждать момент и проглотить его. Так от начала времен тьма подстерегает свет — осада в извечной войне, исход которой предрешен.
Вместо того чтобы добрести до лестницы и подняться к вратам, Могенс свернул к ближайшей стене, чтобы подвергнуть росписи и иероглифы на ней первому тщательному обследованию.
То, что ему открылось, было жутко.
В последующие два-три дня он, можно сказать, совсем не виделся со своими коллегами. Дело в том, что Мак-Клюр и Хьямс избегали его, а общество Мерсера он сам игнорировал. Каким бы симпатичным ни казался этот жирный пьяница на первый взгляд, его в принципе отталкивали нарочитая приветливость и фривольная поверхностность в отношениях.
Это обстоятельство мало занимало Могенса. Он всегда был одиночкой, а за последние годы и вовсе привык к отшельничеству. К тому же работа вскоре так захватила его, что любую помеху он воспринимал как надоедливое обременение.
В тот вечер Том так и не вернулся под землю, чтобы, закончить прокладку кабеля и подсоединить лампочки. Однако Могенса это ничуть не раздосадовало. Совсем наоборот, глубоко в душе он сознавал, что ему бы не хотелось, чтобы эти подземные катакомбы освещал искусственный свет, созданный руками человека. К этому добавилось и еще кое-что: чем больше он исследовал жуткие символы и изображения, тем меньше хотел их видеть. Это было абсурдно. И чем глубже он вгрызался в разгадку тайн допотопного иероглифического письма, тем сильнее захватывала его их история — но столь же стремительно возрастал и его страх. Вскоре он начал воспринимать темноту, так напугавшую его при первом посещении, как доброго друга, поскольку она милосердно укрывала от его глаз жуткие картинки и каменных идолов. Когда он оставался в палате один, то приворачивал пламя фонарей до минимума, а чаще всего работал при свете одной лишь керосиновой лампы.
Однако большую часть времени он проводил в одиночестве, среди книг, которые доставил ему Грейвс. Он быстро понял, как мало смысла в том, чтобы без цели и разбора ковыряться в развалинах. Прежде всего надо было разгадать загадку этого древнейшего языка — он, по его мнению, являлся основой основ всему, — если они собирались встать на след мрачной тайны подземной палаты.
А это значило не что иное, как то, что Могенс должен был расшифровать совершенно незнакомый ему язык, который не только уходил своими корнями в толщу тысячелетий, но и не имел аналогов ни в одном из известных языков. Любой другой на месте Могенса капитулировал бы перед неразрешимой задачей, а он увидел в этом лишь вызов, который он — без надежды победить и все-таки с воодушевлением —
Помощь Хьямс определенно пригодилась бы, поскольку сам он никогда не был специалистом в области египтологии — да, честно признаться, никогда особо и не интересовался ею, — но тем не менее догадался, практически с первого взгляда, что в отношении росписей речь идет о крайне запутанном клубке из египетских иероглифов и какого-то другого языка, который был много древнее. Естественно, Хьямс смогла бы много легче различить эти два абсолютно различных языка, а у Могенса ушел целый день, только чтобы набросать грубый растр, с помощью которого он и пытался это сделать. И все же он отказался от мысли обратиться к ней. И не только потому, что она наотрез отказалась бы помогать ему в «колдовстве» — Могенс был абсолютно уверен, что Грейвс никогда не допустил бы, чтобы еще одно лицо оказалось посвящено в тайну его «святая святых».
Он продвигался, пусть и медленно. К концу второго дня уже было разработано — или, если уж воздать должное правде, по большей части разгадано — некое подобие алфавита. И теперь он приступил к поиску аналогий. К его удивлению, они обнаружились.
Ему потребовался еще день, но в конце концов он наткнулся в одной из книг на символ, который показался ему смутно знакомым. Он не был идентичным и фактически даже не похожим — любому другому подобие и не бросилось бы в глаза, — но что-то в нем… напомнило Могенсу жуткие настенные росписи. От этого символа, который он нашел на одной из страниц древней рукописной книги, исходило такое же воздействие, так же царапало душу, как то внизу, в катакомбах.
За этим первым символом последовал второй, за ним следующий, потом еще и еще — будто Могенс приоткрыл в своем сознании дверцу, за которой то, чего ему до сих пор недоставало, чтобы понять, лежало разложенным по полочкам да только и ждало, чтобы его использовали. Не раз ему самому становилось не по себе, когда он осознавал легкость, с которой давалась дешифровка языка, который умер, когда человечества еще не было и в помине. Но так оно и было. Могенс открывал одну тайную дверь за другой, и с каждым разом ему становилось все легче и легче проникать в тайну переплетающихся друг с другом букв и символов. В нем росло понимание того, чем на самом деле был этот язык: не последовательно соединенными словами, не информацией, которую говорившие на нем передавали дальше как завет — а в каком-то смысле частью самих его создателей. Было одно фундаментальное различие между ним и любым другим известным Могенсу языком, а именно: этот язык был одушевлен.
Вечером третьего дня, когда он сидел за своей работой, Грейвс передал через Тома, чтобы он спустился в церемониальную палату, что само по себе было необычно. Как правило, все покидали место раскопок с началом сумерек, и Грейвс не терпел, чтобы кто-нибудь в одиночку «шлялся там», как он выражался. Еще непривычнее показалось Могенсу, что генератор до сих пор работал. Пока Том провожал его к палатке, он снова почувствовал слабую вибрацию земли под ногами. И хотя он уже давно знал, что это всего лишь следствие работы движка, у него по спине прокатился холодок, потому что отчетливее, чем когда-либо, он ощутил шевеление гигантского живого существа глубоко под землей.
Только ради того, чтобы прогнать эту жуткую мысль, он зашагал быстрее, так что догнал Тома еще до того, как они дошли до палатки и ведущей вниз лестницы.
— Доктор Грейвс сказал, чего ему от меня надо? — спросил Могенс.
Том пожал плечами и обеими руками ухватился за концы лестницы:
— Нет, он сказал только, чтобы я вас привел, — и, спустившись на две ступеньки, добавил: — Он чуть не вышел из себя.
В этом нет ничего особенного, подумал Могенс. Скорее наоборот, Грейвс всегда был грубым и нетерпеливым. Но в голосе Тома прозвучало что-то такое, что насторожило Могенса, какая-то дрожь, словно приходилось говорить о том, о чем ему говорить не хотелось — и, кроме того, эта дрожь выдала Могенсу, что между Томом и Грейвсом что-то произошло, однако Могенс воздержался от расспросов.