Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Левой рукой он схватил вместительную миску и удержал ее в равновесии с помощью своего толстого большого пальца, который до первой фаланги погрузился при этом в густой и благоуханный жир.
В этот миг Питу показалось, что свет ему загородила какая-то фигура.
Он обернулся, улыбаясь, потому что был из тех простодушных натур, у которых радость сердца всегда отражается на физиономии.
Фигура, загородившая свет, оказалась теткой Анжеликой.
И скупости, вздорности, угловатости в ней нисколько не убавилось.
В былые времена –
Но Питу был уже не тот, и каска с саблей меньше изменили его облик, чем встречи с великими философами эпохи переменили его образ мыслей.
Вместо того чтобы в ужасе убежать от тетки, он приблизился к ней с приветливой улыбкой, простер руки и, как ни пыталась она ускользнуть от объятий, сгреб ее двумя граблями, которые назывались у него руками, и прижал старую деву к груди; тем временем кисти его рук с зажатыми в них хлебом, ножом и миской скрестились у нее за спиной.
Затем, свершив сей акт родственной любви, который он вменил себе в обязанность и от которого не смел уклониться, он вздохнул в полную мощь своих легких и сказал:
– Да, тетя Анжелика, перед вами бедняга Питу.
Старая дева, непривычная к таким проявлениям нежности, вообразила, что застигнутый на месте преступления Питу решил ее задушить, как некогда Геракл задушил Антея.
Поэтому, когда он разомкнул свои столь опасные объятия, она вздохнула с облегчением.
Но от нее не укрылось, что Питу даже не выразил своего восхищения при виде петуха.
Питу оказался не только неблагодарным, но еще и невежей.
Тетка Анжелика задохнулась от негодования: Питу, который прежде, когда она восседала в своем кожаном кресле, не смел даже притулиться на одном из ломаных стульев или хромых табуретов, – теперь этот самый Питу, выпустив ее из объятий, вольготно плюхнулся в кресло, поставил миску между колен и набросился на еду.
В своей мощной деснице, выражаясь языком Писания, он сжимал вышеупомянутый нож с широким лезвием и деревянной рукоятью, сущее весло, которое сгодилось бы Полифему [194] для его похлебки.
В другой руке он сжимал ломоть хлеба в три пальца толщиной, в десять дюймов длиной – сущую метлу, которою он выметал рис из миски, покуда нож нащупывал мясо и накладывал его на хлеб.
В результате этого умелого и безжалостного маневра через несколько минут обнажился белый с голубым фаянс на дне тарелки, как обнажаются во время отлива причальные кольца и камни мола, от которого отхлынула вода.
194
Полифем (греч.
Нет, мы не в силах описать всю степень замешательства и отчаяния тетки Анжелики.
На миг ей показалось, что ей удастся закричать.
Однако крик не получился.
Питу улыбался такой чарующей улыбкой, что крик замер у тетки Анжелики на губах.
Тогда она тоже попыталась улыбнуться, надеясь укротить свирепого зверя по имени голод, поселившегося в брюхе ее племянника.
Но изголодавшееся брюхо Питу было, точь-в-точь по пословице, к ученью глухо.
Улыбка старой девы разрешилась слезами.
Это немного смутило Питу, но нисколько не помешало его трапезе.
– Ох, тетушка, какая же вы добрая: плачете от радости, видя, что я вернулся! Спасибо, милая тетя, спасибо!
И он продолжал уплетать.
Решительно, Французская революция изменила его до неузнаваемости.
Он проглотил три четверти петуха, оставил на донышке горстку риса и сказал:
– Милая тетя, вы ведь больше любите рис, правда? Вам его легче разжевать; рис я оставлю вам.
Тетя Анжелика чуть не задохнулась в ответ на эту заботу, которую она, несомненно, приняла за издевательство. Она решительно приблизилась к юному Питу и вырвала у него из рук тарелку, изрыгая проклятия, которые двадцатью годами позже с удовольствием подхватил бы гренадер старой гвардии.
Питу испустил вздох.
– Ох, тетушка, – заметил он, – сдается, вы пожалели мне петуха.
– Негодяй! – вымолвила тетка Анжелика. – Он еще зубоскалит.
«Зубоскалить» – воистину французское словечко, а в Иль-де-Франсе отменно говорят по-французски.
Питу встал.
– Тетушка, – величественно произнес он, – у меня и в мыслях не было уклониться от уплаты, я при деньгах. Если пожелаете, я поживу у вас на довольствии, но оставляю за собой право составлять меню.
– Прохвост! – вскричала тетка Анжелика.
– Что ж, положим четыре су за рис – я разумею ту порцию, которую сейчас съел, – четыре су за рис и два су за хлеб. Итого шесть су.
– Шесть cy! – возопила тетка. – Шесть су! Да там одного рису на восемь су и хлеба не меньше чем на шесть су.
– Кроме того, – продолжал Питу, – я не считал петуха, милая тетушка, поскольку он с вашего птичьего двора. Мы с ним старые знакомые, я сразу его признал по гребешку.
– Однако он тоже денег стоит.
– Ему девять лет. Я сам его для вас стянул из-под крылышка его мамаши. Он был тогда с кулачок ростом; вы еще вздули меня за то, что я не принес заодно зерна, чтобы его кормить. Мадемуазель Катрин дала мне зерна. Петух был мой, я съел свое добро, у меня было на то полное право.
Тетка, обезумев от ярости, испепеляла взглядом дерзкого революционера.
Голос ей не повиновался.
– Выйди отсюда! – просипела она.
– Прямо так и выйти, сразу после обеда, не переварив пищи? Не очень-то вы со мной вежливы, тетушка.