Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Граф де Шарни испустил глухой стон и, сжав бесчувственное тело в объятиях, разразился такими душераздирающими рыданиями, что врач содрогнулся, а Бийо уткнулся лицом в угол стены.
Внезапно граф приподнял мертвеца, усадил его, прислонив спиной к стене, и тихонько отошел, поглядывая, не оживет ли брат и не последует ли за ним.
Задумчивый, потрясенный, неподвижный Жильбер застыл, опустившись на одно колено и уронив голову на руки.
Тогда Бийо выскользнул из своего угла и подошел к Жильберу. Он более уже не слышал криков графа, надрывавших ему сердце.
– Увы, увы, господин Жильбер, – сказал
– Бийо! – начал Жильбер.
Но Бийо, не слушая, перебил:
– Вот бедный юноша, его убили, господин Жильбер; он был солдатом, он сражался, он не убивал, а его убили.
И Бийо испустил вздох, исходивший словно из самой глубины его существа.
– Эх, – продолжал он, – я знал этого беднягу ребенком, я видел, как он скакал на своей серой лошадке из Бурсона в Виллер-Котре, возил хлеб, который посылала беднякам его матушка. Красивый был мальчик, белолицый, румяный, а глаза большие, синие, и все-то он смеялся. И вот ведь чудная история: чуть я увидал, как он лежит здесь, истекающий кровью, изуродованный, и сразу вижу не покойника, а веселого мальчугана с корзинкой в левой руке и с кошельком в правой. Эх, господин Жильбер, право слово, хватит с меня, не хочу я больше на все это глядеть, вы мне уж наперед рассказали: еще дойдет и до того, что вы сами будете помирать у меня на глазах, и тогда…
Жильбер тихонько покачал головой.
– Не беспокойся, Бийо, – сказал он, – мой час еще не пришел.
– Тем лучше, доктор, а вот мой час уже пришел. У меня дома жатва, зерно вот-вот осыплется, у меня земля стоит под паром; у меня любимая семья, и когда я увидел этого покойника, над которым плачет его родня, я понял, что люблю своих в десять раз больше, чем раньше.
– К чему вы клоните, любезный Бийо? Вы что ж, надеетесь, что я вас пожалею?
– Да нет, что вы, – простодушно отвечал Бийо, – просто, когда мне тяжело, я жалуюсь, но жалобами делу не поможешь, вот я и рассчитываю, что сам себе помогу, как сумею.
– Значит, вы…
– Значит, я хочу вернуться к себе на ферму, господин Жильбер.
– А что потом, Бийо?
– Эх, господин Жильбер, я слышу голос, который зовет меня домой.
– Берегитесь, Бийо, этот голос советует вам стать дезертиром.
– Я не солдат, господин Жильбер, какой из меня дезертир?
– То, что вы задумали, Бийо, есть самое настоящее дезертирство, и вам это еще непростительнее, чем солдату.
– Объясните, доктор, почему.
– Как! Вы явились в Париж во имя разрушения, а когда здание уже готово рухнуть, вы надумали дать тягу?
– Да, чтобы под его обломками не задавило моих друзей.
–
– Ну, – возразил Бийо, – подумать немножко о себе самом тоже не грех.
– Хорошо же вы все рассчитали! Как будто камни не летят во все стороны! Как будто они не могут даже на расстоянии уложить на месте трусов, которые спасаются бегством!
– Ах, господин Жильбер, вы же знаете, что никакой я не трус.
– Тогда вы останетесь, Бийо, потому что вы еще нужны мне здесь.
– Но там я тоже нужен семье.
– Бийо, Бийо, я думал, вы согласны со мной в том, что у того, кто любит родину, нет семьи.
– Хотел бы я знать, повторили бы вы эти слова, если бы на месте этого юноши оказался ваш сын Себастьен?
И он указал на мертвеца.
– Бийо, – отвечал Жильбер, как истый стоик, – придет день, когда я буду простерт перед моим сыном Себастьеном, как простерт теперь перед нами этот несчастный.
– Тем хуже для него, доктор, если в тот день он останется так же невозмутим, как вы теперь.
– Надеюсь, он превзойдет меня, Бийо, и духом будет тверже, чем я, именно потому, что я буду служить ему примером твердости.
– Так вы хотите, чтобы мальчик привык к виду крови, чтобы в самые нежные годы он освоился с пожарами, виселицами, мятежами, ночными нападениями; чтобы при нем оскорбляли королев, угрожали королям; и когда он станет тверд и холоден, как клинок, вы полагаете, он будет любить вас и почитать?
– Нет, я не хочу, чтобы он все это видел, Бийо, потому-то я и отослал его в Виллер-Котре, но сегодня я почти жалею об этом.
– Как! Жалеете?
– Да.
– А почему сегодня?
– Потому что сегодня он мог бы увидеть, как применяется на практике аксиома о Льве и Крысе, которая для него не более чем басня [191] .
– Что вы имеете в виду, господин Жильбер?
– Я имею в виду, что он увидел бы бедняка фермера, которого случай привел в Париж, человека честного и храброго, не умеющего ни читать, ни писать; человека, который никогда бы не поверил, что его жизнь может пагубным или благотворным образом отразиться на судьбах высокопоставленных особ, на которых он едва осмеливался поднять взгляд; я имею в виду, что он увидел бы этого человека, который однажды уже хотел сбежать из Парижа и теперь хочет этого снова; он увидел бы, как этот самый человек сегодня принял деятельное участие в спасении короля, королевы и обоих королевских детей.
191
Имеется в виду одноименная басня Лафонтена (II, 11).
Бийо изумленно уставился на Жильбера.
– Как так, господин Жильбер? – спросил он.
– Как так, мой героический невежда? Я скажу тебе: ты проснулся по первому шуму, ты угадал в этом шуме бурю, готовую обрушиться на Версаль, ты побежал и поднял с постели господина де Лафайета, потому что господин де Лафайет спокойно спал.
– Черт побери, но это же в порядке вещей: он двенадцать часов провел в седле и целые сутки не смыкал глаз.
– Ты привел его в замок, – продолжал Жильбер, – ты увлек его в гущу убийц с криком: «Назад, сволочь! Мститель идет!»