Апокалипсис: Пролог

Шпакович Ольга

– Со щитом или на щите? Удалось ей или не удалось? Боже, это же так опасно! Такая сумма… А ведь от удачи этого мероприятия зависит многое! – бормотал Михаил, нервно теребя перчатки.

Он приехал на Московский вокзал за час до прибытия поезда, потому что не мог найти себе места, купил ни к чему не обязывающий букетик вялых бледно-розовых роз и, в ожидании поезда, принялся медленно прогуливаться по забрызганному грязью перрону. На одном цветке он заметил подгнившие лепестки и, с чертыханием вырвав его из букета, бросил в урну. Однако, подумав о том, что теперь число цветов в букете чётное, вырвал оттуда ещё одну розу и тоже в сердцах бросил

туда же, промахнулся, и цветок медленно опустился прямо в грязь нежными розовыми лепестками, на которые тотчас попали чёрные брызги… Почему-то ему вспомнилась Великая княжна Мария, которую он так близко увидел вчера. «Мы с Лили причастны к тому, чтобы ни в чём не повинная девочка погибла, упала в грязь, как эта свежая роза, на которой не было гнили, в отличие от той, первой… Но, видно, так уж повелось, что тот, кто обречён на гибель, заслуженно обречён, тянет за собой того, кто невинен… Такова судьба!»

А тем временем на перрон въезжал пассажирский состав, с хрипом отплевываясь дымом, застилавшим мутные окна вагонов, за которыми проплывал февраль 1917-го… В этом поезде, в вагоне третьего класса, въезжал в свою новую жизнь бывший житель села, а теперь, как он надеялся, будущий горожанин, Иван Скороходов:

– Ну, здравствуй, Петербург… то есть, Петроград! Здравствуй, новая жизнь! – шептал он, с жадностью прижав нос к холодному стеклу вагонного окна.

Иван, худенький двадцатилетний паренёк, с пшеничными непослушными волосами, девичьим румянцем на белом лице – кровь с молоком, и широко распахнутыми голубыми глазами, заканчивал свой первый долгий путь из Курской губернии в столицу. Отец у него воевал с немцами, а им с матерью несладко приходилось, вот и решено было после долгих обсуждений и материнских слёз отправить его в Петроград, к дяде, родному брату отца. Списались, получили «добро» и стали собираться в дорогу… Дядя Андрей обещал устроить племянника на завод. Была у Вани и своя мечта, которую он держал от всех в тайне: с детства он любил рисовать. Рисовал он всё, что попадалось на глаза – кур, гусей, покосившиеся избы родного села, знакомых мальчишек… Много рисунков было посвящено матери: вот она сидит, призадумавшись, нахмурив брови, вот замешивает тесто, и соломенная прядь выбивается из-под косынки… Рисовал он углём на всём, на чём можно было рисовать: на бумаге (если повезёт), на старых газетах, даже на берёзовой коре… Но особенно доставалось белёным стенам их дома – все они от пола до потолка были исписаны Ваниными художествами. Сколько мать ни ругалась, ни стегала его полотенцем, ни стирала рисунки со стен – всё было напрасно, рисунки появлялись вновь.

– Хоть бы делом стоящим занялся! – ворчала мать. – А то удумал – пачкотнёй заниматься… Ох, сколько деток Бог дал, а выжил только этот, юродивый…

А мечтал Ваня, приехав в столицу, посетить картинные галереи, посмотреть, что столичные художники рисуют, а там, может быть… Но что там – парень не представлял.

Всю дорогу он сидел в набитом вагоне, прижав к себе баулы с нехитрыми деревенскими подарками для столичных родственников. Но чем больше приближался город, тем беспокойнее становился Иван – крутил головой, стараясь рассмотреть, куда же он приехал, покинув родную деревню… Но вот состав въехал на перрон, замедлил ход, вздрогнул и, лязгнув последний раз, остановился.

Попутчики Ивана двинулись к выходу, таща или двигая перед собой свою поклажу – баулы, мешки. Бывший сельчанин тоже подхватил свои узлы, перекинув их через плечо, и поспешил к выходу. Когда тебе двадцать, когда ты полон радостных надежд, тебя не смутит ни серое небо, ни хмурые взгляды пассажиров.

На его худой фигуре неловко

сидел старый отцовский кафтан, а ноги утопали в отцовских необъятных валенках. Выйдя на перрон, он оробел от нависающего над ним здания вокзала, снующих мимо людей, толкотни и суеты, столь непривычных после созерцательного зимнего покоя деревни…

– Поберегись! – гаркнул над самым ухом грузчик, ловко маневрируя нагруженной тележкой. Иван отскочил в сторону, но тут же едва не упал, споткнувшись о чьи-то узлы.

– Куда прешь! Зенки раскрой! – отпихнул его в сторону хозяин узлов. Иван неловко отпрянул и попал валенком прямо в раскисшую жижу. Ноге сразу стало сыро и холодно. Февраль – и лужи… В их родной Курской губернии снега намело столько, что сверкающие на зимнем солнце сугробы возвышаются до окошек, а здесь перрон лишь чуть-чуть припорошило, и кое-где чернеют прогалины. Иван стянул шапку и вытер вспотевшее то ли от жары, то ли от волнения лицо.

– Здорово, племяш! – сильные руки дяди Андрея подхватили его, крепко обняли и увлекли из этой толчеи. – А дай-ка я на тебя посмотрю! – Андрей Скороходов, младший брат отца, крепко сбитый, среднего роста мужчина лет тридцати пяти, с узким смуглым лицом и чёрными усами над смеющимся белозубым ртом, осмотрел племянника с головы до ног. – Чтой-то не сильно ты, племяш, вырос. Ну да ладно, все мы такие, невысокие, зато к земле ближе. Н-да, вижу – весь в мать, нашего-то ничего. Волос светлый, морда круглая, добрая, в мать, не в нашу родню.

– Здорово, дядя Андрей, – произнёс обрадованный встречей Иван. – Ну и что, что в мать? Мамка красивая. А главное, я добрался. Ух!

– А то! Ты, поди, из деревни своей в первый раз выполз.

– Не, обижаешь. Мы выезжаем… Вот, с мамкой в Курск на прошлую Пасху ездили.

– Ого-го! В Курск! Да ты путешественник!.. Сколько ж мы с тобой не видались? Года три, не меньше.

– Ага. Как война началась, так и не видались.

– Дааа… – Андрей помрачнел. – Война эта, будь она неладна… От бати-то есть что?

– Давно не было.

– Тяжко приходится? В деревне-то?

– Тяжко. Вот мамка и отправила в город на заработки. Езжай, грит, сам уж как-нибудь зарабатывай… Спасибо, дядь Андрей, что пригласили…

– Не благодари. Самому туго. На первое время помогу, дальше сам. Ну, идём.

Вышли из здания вокзала. И перед вчерашним сельчанином развернулась панорама огромного города: высокие, в несколько этажей, здания, плотно стоящие друг к другу, широкие улицы, спешащие толпы людей, топот лошадиных копыт, проносящиеся экипажи и, реже, моторы.

– Смотри-ка, телега сама едет! – задохнулся от восторга Иван.

– Это мотор, привыкнешь, – отмахнулся дядя. – Ну, а мы поедем по старинке, на извозчике. Постой-ка здесь…

Андрей деловито кинулся к нескольким извозчикам, скучающим на своих потёртых пролетках в ожидании пассажиров.

– Да ты что, совесть поимей – 30 копеек до Голодая! Давай за 20…

Пока дядя торговался с извозчиками, Иван достал из внутреннего кармана полушубка клочок обёрточной бумаги и уголёк, и стал быстро зарисовывать проезжающие мимо автомобили.

Тем временем на перрон въехал ещё один поезд – дизель-локомотив из Парижа.

– Ну, здравствуй, Питер! – примерно этими же словами приветствовала родной город белокурая дамочка тридцати с небольшим лет, въехавшая на перрон в фешенебельном вагоне первого класса. Она натянула на короткие кудряшки меховую шляпку, с неожиданной силой подхватила один увесистый чемодан и другой, из коричневой кожи, поменьше, и направилась к выходу.

– Эй, ты! – подозвала она уже спешившего к ней в предчувствии щедрых чаевых грузчика с тележкой.