Апокалипсис завтра
Шрифт:
От горьких размышлений его оторвал грозный голос в трубке:
– Ты чё там, уснул?! Я говорю – это твои проблемы! Позвони корешкам в район, раз сам такой трусливый! Пусть они скрутят его…
На следующее утро Петрович с сияющим как намытый эмалированный таз лицом принялся месить раствор. Включил бетономешалку, стал высыпать туда ингредиенты. Подошёл заспанный тракторист, стал помогать. Жена Петровича с недовольной миной на лице вышла на крыльцо, гневно взглянула в сторону развернувшейся стройки и отправилась кормить скотину. Фома аккуратно подсматривал из окна своего дома, прячась за шторкой, чтобы не дай бог не заметили.
Внезапно
– Здоров, Петрович!
– И вам не хворать… – злобно ответил старик.
– Слушай, Петрович, ты чего здесь развёл за ремонт? Дорогу, что ли, делать собрался?
– Вы не ремонтируете, поэтому я решил починить сам. Не хочу жить в дерьме! – бросил прямо в лицо председателю пенсионер, смотря тому прямо в глаза. Улыбка исчезла с рыла борова. Он нахмурил узкие глазки.
– Значит так, это чистой воды самоуправство и хулиганство! Эта дорога тебе не принадлежит, чтобы ты ей распоряжался! И ты права не имеешь…
– Дороги, как и село, общие. Общие – значит принадлежат жителям деревни, и мне в том числе. Я благое дело затеял, и люди меня поддержат! А у тебя, кровососа, одна задача – побольше карман набить себе за счёт колхоза! И как люди здесь будут в руинах жить – тебе всё равно! И на состояние дороги плевать, ты на джипе по любым ямам проедешь. А я не хочу больше смотреть на это безобразие и не буду! Уйдите, не мешайте делом заниматься, иначе я за себя не ручаюсь!
Поняв, что разговаривать со стариком бесполезно, председатель сделал знак рукой. Бельский стыдливо опустил голову и спрятался за спиной Николая Ивановича. Вперёд шагнули трое милиционеров из района с дубинками в руках. Из безопасного места за дальнейшим действом наблюдал Фома. Его сильно трясло от страха, холодный пот ручьями стекал по спине в семейные трусы. Он держался за штору, чтобы не грохнуться в обморок, и смотрел в окно. Фома видел, как Петрович кинулся за лопатой, а после побежал на представителей закона, размахивая ей. Молодые крепкие обученные ребята оказались проворнее старика, поэтому всё кончилось очень быстро. Лопату отобрали, резиновыми палками отходили деда как следует, пока он не перестал брыкаться. Тракторист-помощник с выпученными глазами поднял руки вверх – мол, сдаюсь. Петровича упаковали в буханку и повезли в район. Председатель, погрозив пальцем, велел трактористу вернуть в райцентр оборудование. Механизатор, повесив голову, кивал.
Фома дрожал за окном как лист, по щекам его катились слёзы. Он крестился и приговаривал: "Господи прости! Господи прости! Для тебя же лучше, Петрович! Тебе как лучше хотел…". На пустынной улице остался один лишь тракторист. Вышедшая из сараев во двор Валентина метнулась к нему, догадавшись о беде. Мужчина что-то ей сказал, женщина завыла и побежала по разбитой дороге в сторону райцентра. Механизатор почесал репу и пошёл за трактором.
Петрович отсидел 15 суток в районном КПЗ. Домой его отпустили, составив протокол об административном правонарушении. Через пару месяцев пенсионера ждало судебное разбирательство (на котором ему выпишут огромный штраф).
В день возвращения Петровича домой Фома посчитал, что будет
– Петрович, ты чё, расстроился? – аккуратно, потихоньку начал Фома. – Да бог с ней, с дорогой этой, жив остался – и ладно… Давай выпьем лучше…
Старик не реагировал. Тогда сосед подошёл к нему ближе, присел на корточки, взял его ладонь, попытался заглянуть в глаза.
– Петрович, миленький, я же правильно говорил тогда, не надо было… а? – Фому проняло, он заплакал. А старик смотрел на плачущего здоровяка безучастным взглядом, смотрел не на приятеля, а будто сквозь него, в неведомую даль.
Через месяц после того вечера, участковый Бельский, сильно приняв на грудь в гордом одиночестве, спев советский гимн (сильно путая слова), прослезившись и выпив ещё стакан, взял из сарая телегу и покатил за огороды. Киркой надолбив камней от старой кирпичной стены бывшего колхозного гаража, погрузив их в кузов, вернулся с грузом домой. Жена, увидев пьяного мужа, кое-как везущего телегу, снова промолчала и удалилась в дом. Бельский, опрокинув очередную стопку и выкурив сигарету, встретил сумерки.
Ночью на дороге под светом уличного фонаря появилась шатающаяся тень, катящая возок. Матерясь и чертыхаясь, она остановилась у огромной ямы посреди дорожного полотна и, высыпав в неё груду осколков кирпичей, принялась разравнивать их лопатой.
ОНИ летят.
"Трусишка Брэдли" – так дразнили этого худощавого высокого мальчика в школе. Называли до того страшного июньского вечера 1958 года.
Брэдли действительно был трусоват. Сильные и наглые одноклассники смеялись над ним, всячески унижали, оскорбляли. Пятнадцатилетний неспортивный тощий паренёк с симпатичными тонкими чертами лица не решался ответить обидчикам, из-за чего очень сильно переживал. Зато Брэдли был большим романтиком: увлекался поэзией, слушал музыку, сам пробовал писать стихи. Он любил природу и наслаждался ею на прогулках. Особенно в тихие безлунные ночи, когда небо усыпано яркими жёлтыми звездами. Можно было лежать на теплой траве, смотреть на Млечный путь и наслаждаться спокойствием и тишиной, радоваться приходящим в юную голову романтичным виршам.
Обычно таких, живущих сердцем на небесах, девушки не любят. Но Брэдли повезло. Его утонченная натура и красивые грустные глаза пленили одну девочку из класса годом младше. Джессика в свои четырнадцать уже была привлекательной девушкой, однако стеснялась своего быстрого развития и одевалась скромно, всячески стараясь это скрыть. Брэдли же она любила какой-то серьёзной осознанной любовью: уважала его "неземное" внутреннее устройство, интересовалась его творчеством, не обращала внимания на то, что он не может постоять за себя. Тем временем сам возлюбленный по натуре оставался ещё ребенком и как женщину Джессику не рассматривал. Он относился к ней как к верному другу, с должной преданностью и уважением к её желаниям. Дружить Брэдли умел.