Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

* * *

Зачем я зеркало свое с таким стараньем начищал? Остался тусклым бы металл и беспощадно не сиял. Я не увидел бы тогда той вероломной белизны, Что проступила на висках, как будто первый снег упал О горе! Молодость моя, неужто ты навек ушла? Где ты цвела, там враг седой неумолимым стражем встал Я поседел, и не найти предела горю моему, Я в этой ранней седине посланца смерти увидал. Недолог нашей жизни срок, неотвратим ее конец, На что бессмертие души, ведь я холодным трупом стал.

* * *

С тех пор как молодость ушла, я, и согбенный и седой, Неужто снова заслужу любовь у девы молодой? Ты, седина, недобрый гость, никто тебя сюда не звал! В глазах красавицы моей я равнодушье прочитал. Стоят

развалины жилья, там навсегда погас очаг. Не возродят его мольбы и слезы в меркнущих очах. Я долго пребывал один, среди развалин, в тишине. Не в силах был умерить страсть, опять возникшую во мне. Ее порывы, словно шквал, упорно возвращались вспять, В своем упрямстве плоть мою не соглашаясь отпускать. И если я внушал себе: «С любовью кончил я земной»,- Меня охватывала страсть, чуть вспоминал я образ твой, И он томленьем одарял, блаженство тайное суля,- Так и близка и далека обетованная земля.

* * *

Отчего, когда на землю мрак спускается ночной, Неотступно возникает образ Зейнаб предо мной? Из сирийского предгорья он дремотою влеком. Так настой лугов цветущих вдруг доносит ветерком. И когда она приходит, я опять горю в огне. Говорю: «Какое счастье, ты явилась снова мне!» Славься, ночь, ты помогла мне воскресить на склоне дней Ту, что шла походкой томной в цвете юности своей, Ту, что месяц затмевала, серебрящий лоно вод, А когда луна устала, озаряла небосвод. Если б это правдой было: въяве ты ко мне пришла,- Ты б раба освободила, цепи с рук моих сняла. В чудеса не верю ныне, я живу, добра не ждя. Ты, как облако в пустыне, не сулящее дождя. Если даже быстрым взглядом, словно молнией, ожжешь, На измученную землю не прольется светлый дождь. В предстоящую разлуку я не верил никогда, Я не знал, что может сердце быть бесчувственнее льда. Горе мне! Доколе буду я надеяться и ждать, Верить той, что изменила, виноватую прощать? И хотел бы разлюбить я, оскорбленный столько раз, Но измученное сердце не исполнит мой приказ.

* * *

О ты, холодная, как лед, огонь таящая в груди, Чтоб наше чувство не прошло, ко мне почаще приходи. В соседстве близком мы живем, но ты настолько далека, Как будто разделила нас Джейхан, широкая река. Как будто в Руме ты живешь, тебя я встретить не могу, Но соглядатаев твоих на каждом вижу я шагу. …Она сперва дала вкусить блаженного свиданья миг, Вдруг, как пантера разъярясь, свой гневный мне явила лик. Она уверилась, что я ей предан до скончанья дней, И отдалилась от меня, едва приблизился я к ней. О, если б хоть издалека надежды брезжил огонек, Я б столько слез не проливал, свое несчастье превозмог. Я сокрушаюсь, что прожил в надежде тщетной столько лет. Иль я Аллаха прогневил, наруша верности обет? О, если б испытала ты, что пережил я в те года, Ты б приняла мою любовь, не зная горя никогда. Без боя холодность твоя любую крепость в плен берет. Я побежден, и сердце мне недуг неведомый гнетет.

* * *

О, дайте мне счастье обильные слезы излить, - Любовь я утратил, меня перестали любить. Из глаз истомленных, соленые, хлыньте, ручьи. Рыдать прикажи мне, страданье мое облегчи! Уми Талиб, гляди, я в любовном сгораю огне, Ее умоли, приведи ее тайно ко мне. Меня покидают, хоть я не нарушил обет, - Правдивей и преданней в мире влюбленного нет. Коль холодность эта жеманным притворством была, То – слава Аллаху! – такому притворству хвала. И коль меня, Альва, врагам удалось оболгать,- Спроси меня прежде, а после решайся карать. Меня очернили – отвергни наветы лжеца, Помедли с разрывом, во всем испытай до конца. Тебя я не вижу – земля мне тогда не мила,- Черней скорпиона, исполнена мрачного зла. Я семьдесят раз бы хотел тебя видеть на дню. Птенец я несчастный, зачем угодил в западню! Охваченный страстью, рыдаю всю ночь напролет, Гляжу неотрывно на звездный слепой хоровод. Восток пунцовеет, и тени уходят назад, Слежу я за солнцем, покуда не хлынет закат. Все радости мира ушли неприметной тропой, Я пасынок жизни, отверженный злою судьбой. О, как я терзаюсь, свое проклиная житье, Когда вспоминаю медвяную кожу ее! Сперва истомила мучительной жаждой она И сделала вид, что любовь ей скучна и смешна. Другую позвать бы! – Но мой непокорный язык Любимое имя твердить непрестанно привык. Я ртом пересохшим шепчу еле слышно

укор, А сердце – как пленник, которого ждет приговор. Порой разгорится, как факел, желание в нем - Так факел монаха исходит тяжелым огнем… О, если бы сердце вело этот грустный рассказ, Оно бы поведало все безо всяких прикрас. В бесчисленных письмах излил я любовный порыв - Писец утомился, на что уже был терпелив. Неужто Аллаха осмелишься ты прогневить, Того убивая, кто стал словно тонкая нить? Клянусь, если б ты мою кротость увидела вдруг, Блуждающий взгляд мой, что ищет напрасно вокруг, Когда б увидала, что я у друзей и родни Сочувствия вздохи теперь порождаю одни,- Тебя это зрелище так бы тогда проняло, Заплакала б ты, будто в этом нашла ремесло. И вестник любви появился б неслышно средь нас, Сомненья развеяв, меня от мучения спас. И я с полуслова его, с полувзгляда пойму. Он нужен мне так же, как я теперь нужен ему.

* * *

Едва не умер я, когда моя любимая ушла, Хоть неприступно холодна она всегда со мной была. Когда я жаловался ей, тоской измученный вконец, Она, не глядя на меня, с усмешкой говорила: «Лжец!» О, если б эту боль мою умерил благостный Аллах, Приблизив будущее к нам хотя бы на единый шаг! Когда не вижу я тебя, то и в кругу семьи большой Не замечаю никого, как будто всем давно чужой. Никто не знает, сколько я страданий тайно перенес, Ведь сердце бедное мое орошено потоком слез. Возвысь меня иль унижай – тебе клянусь я жизнью всей: Моей единственной любви я верен до скончанья дней.

* * *

В долине Минаджа глухой я у развалин молча встал. В живых не стало никого из тех, кто делал здесь привал. Темнеют рытвины одни там, где когда-то цвел шатер, Полынь седая проросла сквозь мусор рухнувших опор. Величья смутного полны останки прежнего жилья - Так вдруг на рубище сверкнет полоска дивного шитья. Воспоминанье прежних дней, ты душу мне не береди, Ведь ту умолкнувшую страсть ничто не возродит в груди. Неужто здесь когда-то жизнь дарила радостью меня, Своим сияющим плащом и обольщая и маня? Вплоть до отъезда моего туда, в предел чужих земель, Разлука помешала мне любить прелестную газель. Я помню: в горы не спеша шла паланкинов череда,- И видел смутно, как в одном сияла юная звезда. О, этот белый паланкин, непрочный, будто скорлупа, Его далеко увлекла верблюжья древняя тропа. Я тоже поднял караван, его заставил второпях Идти в тот край, куда меня влекли надежда, боль и страх.

* * *

Собутыльник дорогой мне Аллахом послан в дар, Как чудесный, золотой, неистраченный динар. Из кувшина я ему неприметно подливал До поры, пока он мог удержать в руке бокал. Я сказал: «Абд аль-Азйз, за тебя я Жизнь отдам!» Он ответил: «Я твой раб!» Говорю: «Я в рабстве сам!» «Выпей, друг!» Он молвил: «Что ж, выпью, если поднесешь!» Покачнулся и заснул. Много ль с пьяного возьмешь?

* * *

Любовь ходила среди всех созданий страждущих, земных, Ко мне приблизилась она, остановись на краткий миг. А мне почудилось, что смерть ко мне неслышно подошла, Хор плакальщиц услышал я, которым не было числа. Я умираю от любви, тебя не видя никогда. Меня сломила эта страсть, она – несчастье и беда. Я сердцу своему дивлюсь, что держит верности обет, Не видя склонности твоей на протяженье долгих лет.

* * *

О всадники битвы, сраженья сыны, Для гневного сердца кольчуги тесны. Ослепшая ярость, став вашей судьбой, Своими руками вас двигала в бой. И, видя, что смерти родных предала, Кровавые капли стирала с чела. В дворцовый пруд издалека спешат посланцы бурных вод, И каждый мчится, как скакун, как будто крепкий повод рвет. Но все равно его вода и непорочна и светла, Как будто слитки серебра в ней затонули без числа. Порою солнце подмигнет, пунцовой бровью поведя, Порой оплачут лоно вод слезинки робкого дождя. Когда же звезды заблестят, второе небо видишь ты, Оно блистает в глубине в оправе зыбкой черноты. Необозримая вода, ей будто края нет совсем, Taк расстоянье велико меж этим берегом и тем. Лишь рыба быстро промелькнет, сверкнув павлиньим плавником, - Так птица утрепней порой несома синим ветерком,- И снова канет в глубину, и где-то там пойдет игра, А на поверхности круги, разгон слепого серебра.