Арарат
Шрифт:
— Да, но потом… я бы хотел опять в свою часть… к отцу…
— Сейчас тебе нужно в первую очередь думать о лечении, Габриэл-джан.
— Какая ты хорошая, Ашхен! И Маргарит у нас хорошая… Я рад за Ара.
— Мы отпразднуем две свадьбы зараз: и твою и Ара. Ты только подумай, как это будет весело!
— Бедная мама… — едва слышно шепнул Габриэл.
Ашхен взяла кружку молока и осторожно, с ложечки начала поить Габриэла. Он с благодарностью смотрел на Ашхен, но та заметила, что взгляд его часто обращается в сторону двери.
— Сынок…
Михрдат кинулся к постели сына, но, увидя его бледное, измученное лицо, не смог сдержаться и заплакал.
— Папа, дорогой…
Ашхен поспешила сказать Михрдату, что Габриэлу уже все известно. В восклицании сына Михрдат услышал и радость и глубокую благодарность.
Прошел день. Казалось, положение Габриэла улучшается. Но вечером он вдруг начал кашлять. Доктор осмотрел его. Начиналось воспаление легких. Ашхен чувствовала, что выдержка начинает изменять ей. Почему жизнь так преследовала испытаниями этого чудесного юношу? Она решила скрыть болезнь от Михрдата и была уже рада тому, что Габриэла нельзя перебросить в тыл: ей хотелось убедиться в том, что новая его болезнь не помешает заживлению раны.
Еще две бессонные ночи, и доктор наконец сказал:
— Теперь можно с уверенностью сказать, что он переборет болезнь.
Осмотрев рану, врач заявил, что на следующий день нужно отправить Габриэла в тыл в санитарном самолете.
Михрдату разрешили провести с сыном последнюю ночь перед отправкой. Около полуночи Габриэл проснулся и при тусклом свете керосиновой лампы разглядел сидевших у его койки Михрдата и Ашхен.
— Утром попрощаюсь с вами… — через силу улыбнулся он.
— Ты, значит, слышал слова врача? — удивилась Ашхен.
Габриэл молча кивнул.
— Это мы скорее скажем тебе «до свидания».
— Дда, ддо свиддания… — повторил Габриэл. — А где встретимся снова? Ты знаешь, раненые — очень нетерпеливый народ… Вот я думаю — хотя бы через месяц, через два… Я слышал, говорили — через шесть… Но нет, я встану раньше!.. А потом, ну, скажем, через неделю, через две уже позволят вернуться на фронт… Вот я и поеду… По дороге «проголосую» попутной машине, доеду до части… Увижу прежде всех тебя, Ашхен… потом папу… потом пойду посмотреть на пулемет, а потом? В мирное время хотелось поехать в Киев… Теперь войду туда со своей частью!..
Габриэл говорил отрывисто. Казалось, он бредит. Михрдат не мог сдержать волнения и молча плакал, отвернувшись. Ашхен ласково поглаживала Габриэла по голове. Заметно стихая и успокаиваясь, раненый говорил уже более связно:
— Ведь как дорог человеку даже день, даже час! Как бы я хотел, чтоб эти проклятые месяцы пролетели быстрей, чтобы я мог!.. Почему так смотришь на меня, Ашхен-джан? Хочешь сказать, что я за несколько ночей успел сделаться эгоистом, думаю только о себе?! Другим, мол, тоже хочется этого… Но не думай обо мне дурного. Вот видишь, не только ты умеешь угадывать чужие мысли. И я…
— Дорогой Габриэл, выздоравливай поскорей, тогда и мы порадуемся!
— Непременно. И тебе и папе!
Издали послышался глухой рокот моторов. Габриэл равнодушно глядел на занавешенное окно. Но Ашхен встревожилась. Она быстро прошла в соседнюю комнату, проверила маскировку. Тревога ее увеличилась, когда она заметила, что уже светает. Над селом кружили фашистские самолеты. Начали бить зенитки.
— Озверели… — пробормотала Ашхен.
Охваченная тяжелым предчувствием, она вышла на улицу и подняла голову. На крыше хаты развевалось белое знамя с большим красным крестом. Но это не успокоило ее — она знала, что фашисты мало считаются с этим.
Зенитки продолжали стрелять. Услышав какой-то звон, Ашхен вошла в хату. Все стекла были разбиты. Раненые тревожно переговаривались, все, кто мог двигаться, приподнялись. Один Габриэл продолжал неподвижно лежать на спине.
— Обычная история, долго не посмеют кружить в тылу, уберутся, как только рассветет, — громко сказал кто-то.
«Обычная-то обычная, но…» — мелькнула тревожная мысль у Ашхен. Михрдат переходил от одной койки к другой, беседуя с окликавшими его ранеными. Ашхен в тревоге не находила себе места.
— Ах, скорее бы отогнали этих гадов!.. Успеть бы перебросить раненых в тыл, а там уж все равно…
Взрыв страшной силы оглушил всех. Взрывной волной Ашхен бросило в проем двери. Она с трудом поднялась, шатаясь, вошла в комнату и окаменела. Ее глазам представилось страшное зрелище: трое раненых лежали на полу, у своих коек, сплошь залитые кровью. Голова Габриэла скатилась с подушки. Струя крови залила его лицо. Ашхен кинулась к нему, схватила за руку, пытаясь нащупать пульс, но пульса не было…
В тот же день в ближайшем лесочке собрались бойцы роты Гарсевана. У края вырытой могилы лежало на носилках тело Габриэла.
Михрдат, склонившись над сыном, не отрываясь смотрел на его застывшее лицо, иногда принимаясь целовать его закрытые глаза.
Душа у Ашхен разрывалась от горя и гнева. Какая горькая судьба! Ведь случись налет часом позже, и Габриэл был бы уже в глубоком тылу… Она не могла утешиться, не могла найти и слов утешения для Михрдата.
Трое бойцов осторожно опустили тело Габриэла в могилу. Михрдат первый положил горсть земли на прах сына. Поднялся могильный холм, раздался залп в честь погибшего.
Михрдат, не поднимавшийся с колен, упал грудью на могильный холм, поцеловал его, затем взял горсть земли в платок, спрятал его, горестно шепча:
— Прахом станет твое милое лицо, твои черные глаза…
Грачик отвернулся; он не мог сказать ни слова, а хотелось сказать безутешному отцу: «Ты можешь гордиться тем, что воспитал доблестного сына».
…Опустив голову, Ашхен медленно возвращалась в санбат. Прядь волос выбилась из-под пилотки на лоб. Холодный ветер играл этой прядью, безразличный ко всему, что творилось на свете.