Арбатская излучина
Шрифт:
Но впрочем, он ничего не ждал. Чего он мог ждать? Он ничего не ждал даже тогда, когда тоненький птичий писк раздался совсем близко. Он удивился, потому что это не был ночной звук: еще не намечался даже конец ночи. Но он повторился и теперь через короткие промежутки прозвучал еще и еще. И можно было уже понять, что это звук — не птичий. Это человеческий звук, во всяком случае, подчиненный человеческой воле, управляемый ею. Но на что походил этот слабый писк или клекот, нет, скорее писк, что он напоминал? Стараясь ступать бесшумно, он шел на эти звуки, еще не догадываясь, но уже допуская возможность догадки…
«На месте! Руки вверх!» — услышал он тихий голос непонятно откуда. И помедлил… Приказ повторился, и его чувствительно толкнули в спину. Он поднял руки, не оглядываясь. «Вперед!» — скомандовал тот же голос так же тихо. А писк продолжался — это он точно слышал. И теперь знал так же точно: один работает на рации, другой — охраняет.
Он попал на их стоянку, и теперь они его не выпустят. Но он думал меньше всего о себе, пораженный другим: здесь, в двух шагах от его дома, неведомые люди смертельно рисковали. Во имя чего? На кого они работали? Значит, есть в мире идеалы, за которые кладут жизнь вот так, просто, в одну тихую лунную ночь… Ведь на его месте мог оказаться кто угодно другой!
Странно было об этом думать, слыша за собой шаги незнакомца, уж наверное вооруженного: не с палкой же охраняют рацию…
Его уводили в сторону: писк доносился еле различимый, но тихий щелчок он все-таки услышал — там кончили сеанс. Сейчас радист присоединится к тому, кто сзади… И что они сделают с невольным свидетелем, которого они, вполне возможно, принимают за агента полиции? Да, они, конечно, думают, что он выслеживал их!
Но никто не спешил к ним.
— Можете повернуться! — послышалось сзади. Это было сказано другим тоном, и странно — голос показался знакомым. Совершенно сбитый с толку, Евгений Алексеевич обернулся и от растерянности сел на траву: в лунном свете перед ним стоял Морис Жанье.
Он сунул в карман пистолет, который держал в руке, но и без оружия выглядел совсем не тем человеком, которого знал Лавровский. Грубо высеченным казалось лицо, сдвинутые брови, крепко сжатые губы, цепкий взгляд делали лицо его как бы смещенным, необычным. «Таким бывает лицо человека на высшей ступени сосредоточенности», — подумал Лавровский.
— Я сразу узнал вас. Какого черта вам здесь надо? — спросил Жанье досадливо, но спокойно.
Зато Лавровский был сейчас взволнован до крайности. Он еще не знал, что именно его так волнует, но, во всяком случае, он не думал о том, чем должна закончиться эта встреча.
— Послушайте, Морис, не думаете же вы, что я выслеживал вас?
— Допустим. Что вы делали здесь в этот час? — Жанье спрашивал, словно не Лавровский, а он, Жанье, был здесь хозяином. А впрочем, это, пожалуй, так и было.
— Я просто не мог заснуть и вышел… В конце концов, это моя обычная прогулка.
— Не в этот час, — резко заметил Жанье, — мы хорошо знаем распорядок жизни в «Тихом уголке».
— Вы правы, но уверяю вас: я понятая не имел…
Жанье сел рядом, Лавровскому показалось, что он держит руку в кармане, сжимая рукоятку пистолета.
Некоторое время они молчали. Где-то притаился радист, оттуда не доносилось ни шороха.
— Вот что, Лавровски. Мы никогда больше здесь не появимся. Мы не имеем обыкновения работать в одном и том же месте.
Да, Лавровский где-то слышал о пеленге: все было ясно.
— Так вот: где гарантии, что вы сегодня же утром не выдадите нас вашему другу, шефу полиции?
— Морис, разве вы не знаете, как я отношусь к нацизму? Или вы думаете, что я не понимаю, против кого вы работаете?
— В том-то и дело: теперь такое время, когда только работой можно доказать свое отношение к нацизму.
— Поверьте, если бы мне представилась возможность…
«Не поверит», — с горечью тут же подумал Лавровский и уже совсем беспомощно уронил:
— Я остался русским, Жанье. Я мог бы безбедно жить в Германии при нацистах.
То, что он выговорил такие слова, показалось ему самому фантастичным. Словно сон это было: лунная эта ночь и рядом человек, которому можно было сказать такие слова. В несколько минут изменилось все для него: нет, еще не изменилось, но могло измениться…
Жанье все еще сидел неподвижно, и теперь Лавровский понял, что он выжидает, пока его товарищ не окажется вне досягаемости. Значит, радист уходит, а Жанье прикрывает его отход.
— Уверены ли вы в своей жене? — спросил Морис.
— Моя жена — совсем другое дело. Это ее не касается.
— Уже легче, — усмехнулся Жанье, — так вот: о гарантиях. Гарантии может дать только работа.
Он повернулся к Лавровскому, напряжение уже отпустило его: наверное, он более или менее успокоился насчет радиста.
— Вы могли бы помочь нам, Лавровски… — сказал он задумчиво, — вы могли бы существенно нам помочь.
— Чем? — это вырвалось у него так импульсивно, что Жанье смягчился.
— В каких вы отношениях с шефом полиции? Помимо карточной игры.
— Это как раз связано с карточной игрой: он много должен мне.
— Векселя?
— Долговые расписки.
— Вы зависите в чем-либо от него?
— Я от него — нет. Он от меня — да. Поскольку вряд ли сможет расплатиться.
— На что он надеется?
— Известно: на то, что отыграется.
— Если вы обратитесь к нему с просьбой… это будет касаться видов на жительство. Вы думаете, он согласится?
— Смотря по тому, для кого это будет делаться.
— Допустим, для ваших друзей, беженцев из Германии…
— Надо попробовать.
— Вы рискуете…
— Не очень.
Жанье все еще напряженно о чем-то думал. Лицо его смягчилось, и все же Лавровский не узнавал в нем того прежнего, которого знал.
— Месье Эжен! Я не появлюсь здесь больше, но от меня придет к вам человек. Вы узнаете его по эскизам. У него будет несколько эскизов: ваш отель и зарисовки дороги, вы хорошо знаете их.