Арденны
Шрифт:
Маренн подняла голову — на черном бархатном небе алмазами поблескивали звезды. Заснеженные верхушки сосен слегка покачивались на ветру. Скорцени подошел сзади, накинул ей на плечи кожаный плащ. Айстофель, встав на задние лапы, пытался лизнуть край пирога, взмахом руки Пайпер отогнал его.
— Он хочет попробовать первым! Но не получится, первой — фрау Ким.
Маренн встала, подошла к пирогу, ножом с широким лезвием и буквами SS на рукоятке начала резать — кокосовая стружка, поскрипывая, осыпалась на белую лакированную поверхность рояля. «Так скрипит и сыплется снег в морозе», — мелькнуло у Маренн. Послышались аплодисменты, зазвенели бокалы с шампанским.
— С Рождеством! С Рождеством!
Айстофель, наконец-то, получил свой кусок и, махая от радости хвостом, скрылся за сосной. Скорцени взял с пирога ветку — на ней, еще зеленой, со свежими листьями, покачивались две спелые ягоды. Протянул Маренн. Она с полуулыбкой несколько мгновений смотрела, как ягоды покачиваются у него в руке, потом откусила одну — красный спелый сок упал на белые взбитые сливки.
Подъехал еще один бронетранспортер.
— Принимайте «Периньон» и «Вдову Клико»!
С брони спрыгнул оберштурмбаннфюрер Хергет, с ним — его офицеры и несколько солдат. Шампанского оказалось два ящика.
— Позаимствовали в разбитом ресторане, — объяснил Хергет.
Он тоже был в парадном мундире. На нем — два ряда самых высоких наград.
— «Ля гранд дам» специально для фрау, — пояснил он.
Он открыл бутылку — шампанское, пенясь, брызнуло на снег. Маренн подала бокал.
— Благодарю, оберштурмбаннфюрер, — произнесла негромко. — Это мое любимое шампанское.
— Я об этом помню.
Она не ответила, наблюдая, как белоснежная пена, переливаясь, поблескивает в хрустальных гранях.
— Я слышал, ты снова была героиней? — он осведомился с легкой иронией.
— Ты не поверишь, но, пожалуй, впервые с начала войны я очутилась в госпитале и занялась делом, когда боевые действия длятся уже почти неделю. Я бы и не хотела оказаться в центре событий, но приходится.
— Как погиб Штефан?
Она опустила голову.
— Мне сказали, сгорел в танке. Осталось только несколько личных вещей. Тот медальон, если помнишь, он был у него на груди и в лагере, небольшая женская головка в профиль…
— Твой портрет, — он кивнул.
— Он весь оплавился. Я берегу его как зеницу ока.
Она отвернулась, чтобы смахнуть невольно навернувшуюся слезу, и увидела Рауха. Он шел по снегу с… женщиной и держал ее за руку. Да, с самой обыкновенной женщиной, в обычной одежде, не в униформе. Она была немного полновата, с трудом шла по снегу, и Раух поддерживал ее. Они направлялись к небольшой сторожке на краю поляны, где расположился штаб Пайпера. «Личность человека не меняется, — сколько раз она вспоминала это утверждение своего учителя. Даже здесь, всего-то сутки назад, в окопе, когда лавина „шерманов“ двигалась на батарею. — Каким родился, таким и умрет, но все время будет играть роли, которые ему предложит жизнь». И вот теперь снова. Почему так случается?
Память вдруг совершенно неожиданно переносит назад, на все те же двадцать шесть или двадцать семь лет, в годы Первой мировой войны. И она видит себя шестнадцатилетней девочкой, влюбленной в сероглазого английского лейтенанта, который ведет под руку какую-то ярко раскрашенную девицу, упрямо делая вид, что вовсе не видит, как она смотрит на него. А спустя всего несколько минут они оба укладываются на траву перед окнами штаба, где генерал Фош ведет военный совет, и он сдергивает с нее одежду.
Они занимаются любовью, можно сказать, на глазах у всей армии. А она смотрит, и слезы льются из глаз. И не может вымолвить ни слова, ни в тот самый момент, ни час, ни два спустя, и даже через три дня после этого события.
Та женщина была проституткой, и Генри нанял ее, чтобы генерал Фош, который, конечно, не стерпел бы подобного поведения, разжаловал его в солдаты. Его и разжаловали — без разговоров. Она узнала об этом и о том, зачем он это сделал, от самого Генри, но запомнила не это, не его объяснение, не свое прощение, а вот именно этот миг, миг, когда у нее с болью вздрогнуло сердце, — он вел за руку другую женщину, и та заливисто смеялась. И вот теперь все повторяется. Теперь, когда самой ей сорок два, и столько горя пришлось увидеть, и столько разочарования испытать, а сердце вздрагивает все так же, как много лет назад. Фрейд был великий психиатр — он понял о человеке правду.
— Куда ты смотришь? — Хергет тронул ее за рукав.
— Откуда здесь эта женщина? — она пожала плечами. — Я не видела ее. Кто она?
— Мне сказали, ее привезли с виллы Сент-Эдвард, то ли кухарка там, то ли горничная, — ответил он равнодушно. — Когда все эвакуировались, она уезжала навестить мать в деревне и потому ничего не знала. Во время сражения пряталась в подвале. Солдаты Пайпера ее оттуда достали, когда потребовалась посуда.
— Пожалуйста, подожди меня, одну минуту.
Она сама не знала, для чего она пошла за Раухом и этой женщиной, как когда-то, спрыгнув с санитарной повозки, пошла за Генри и его проституткой. Но человек не меняется, он слаб — она спорила с учителем, теперь же сама поступала так, как он описывал. Но для того, чтобы пойти за ними, ей надо было снова пройти мимо рояля. Оберштурмфюрер Крамер играл вальс Штрауса. Увидев Маренн, Пайпер спрыгнул с рояля, на котором сидел с бокалом шампанского, и одним прыжком оказался перед ней.
— Фрау, тур вальса, не откажите. Я прошу прощения, — он бросил лукавый взгляд на Скорцени, который стоял тут же.
Она не успела ни согласиться, ни отказаться. Он подхватил ее за талию и завертел вокруг рояля — ее длинные распущенные волосы парусом летели за ними, а сосны, казалось, бешено кружились над головой. У нее перехватило дыхание. Она улыбалась. Но навязчивая мысль о том, что надо идти, надо идти за ними, за Раухом и его подругой, не отпускала ее.
— Прошу, — прокрутив ее три раза на месте, Пайпер легко поднял Маренн на руки и усадил на рояль, на то самое место, где только что сидел сам. — Возвращаю, — он подмигнул Скорцени. — Надеюсь, никакой ревности, — и предложил Маренн бокал. — Шампанское, фрау?