Арена
Шрифт:
Мишка шел. Шел долго. А парк еще не близко, словно выехал он на подводе в Вятку. И было проще, пожалуй, для Мишки попасть в Вятку, чем сразу найти в Москве парк с аэропланом и метро. Метро он узнал раньше, всласть покатавшись на чудо-гусенице — лестнице с трудным именем «эскалатор». Парк Мишка нашел на вторые сутки. И вверх тормашками взлетел на аэроплане, чтобы потом столкнуться носом почти что с самою землей. Ремни держали его крепко. Стальная балка с аэропланом сначала стойкой на голове опустила его книзу, точно сразу решила научить передвигаться без рук и ног. А затем стремительно взлетела в воздух
«Вам как, отдельную кабину?» — и расхохоталась при его ответе:
«Получше…»
И Мишка сидит в кабине, которая закружила его вверх и вниз. Он видит Москву то с высоты птичьего полета, то снова сквозь шелест деревьев парка. Видит так, словно показывает ее сам дьявол: протянет на ладони маленькую, игрушечную, а потом распахнет кирпичными аллейками и деревами.
Много лет провел он после в городе, и ощущал, и впитывал цирк, пробирался поближе к занавесу, чтобы разглядеть смешного рыжего клоуна с черной лохматой собачонкой…
В четырнадцать лет он стал официальным гражданином Москвы, работал в цыганском театре «Ромэн» и жил на Тверском бульваре. Театр первые годы полонил его. Он иногда стрепетом жался у занавеса, чтобы ни одно движение Ляли Черной не ускользнуло от его взгляда. Дикая грация жила в ее лице, тонких смуглых руках и неутомимо неистовых ногах. Она умела выплясывать так, что башмаков, в которые были обуты эти задорные ноги, никто не замечал. И каждый, наверное, был уверен: не раз эта цыганка подошвами, босыми, твердыми, месила глину, песок и грязь бездорожья, прокладывая путь к радости и солнцу.
Пять лет он тоже выплясывал, поднимая на подмостках сцены облака пыли. Выплясывал лихо, с удалью, как в степи, в чьих просторах когда-то давно любила, поеживаясь на сухой колючей траве, лежать его бабка Велга. Бабка! О, она, должно быть, еще жива. И быть не может, чтобы земля, исхоженная ею, любимая до горечи, погребла бы ее, выпустив по весне зеленую стрелку дикого анемона. Нет, она сама, эта старуха, напоминала диковинное растение с шипами, которые нарастили ей годы. Лицо с необычайно пылающими глазами, рот с уголками, вздрагивающими в издевке над робким, в усмешке над смелым, пряди волос, седых и чуть вызолоченных махоркой.
Умела ли она гадать? Скорее лгала, чтобы залучить деньжат. И все же проницательной была эта старуха…
18
Шишков вдруг словно в тумане увидел доброе лицо Арефьева. Он потянулся к нему.
Голубая трикотажная рубашка, заволновавшись, съежилась в морщины, обнажив его сухую шею, огромные ключицы. Болен… Арефьев, взвешивая свои заключения, пытался разобраться в состоянии Шишкова. Блестящие, подернутые ласковостью глаза Шишкова, открывшийся рот. Детство, неожиданно возвратившееся, но с кем или с чем вошло оно? Кто вызвал этот пыл, помогающий болезни или выздоровлению? Арефьев думал. Но как ни ворошил он в уме события и людей вокруг, ничего от этого не менялось. Стол, стулья, на одном из них сидела Зинаида, окно, за окном снег. Детство… оно никогда не возвращается просто так: может быть… Шишков влюблен!
— Ты любишь? — тихо, будто спрашивая самого себя, проговорил Арефьев.
— Мучаюсь в общем. Люблю женщину как таковую. Хотел бы, чтобы она была наполовину Надей, с ее чистотой, а наполовину Зинаидой, с ее горечью.
— Чистой и горькой, Миша, может быть только водка… — усмехнулся Арефьев и грустно про себя решил, что в этом изнуренном болезнью теле живет большой, искрометный талант, частицы которого еще теплились и в самом Арефьеве. Что ж, такова уж природа. Старость без заботы — все равно, что клубок ниток без умельца. Он партнер, друг, его право — заботиться о нем. Он ясно сознавал, что состояние Шишкова серьезно, и казнился оттого, что где-то в городе, там, куда заказан путь передвижке, придется оставить Шишкова одного в больнице. Однако положить в больницу тоже не просто. Здесь-то снова и выпячивалась своими последствиями война. Кто он, Шишков? Человек! А где прописан? Нигде! Где работает? Работает, да, но по договору, вроде надомницы. Клоун-надомник. Полноте, что за шутки! А ведь это так и есть. Полная неопределенность. Она заставляла порой сжиматься все одиннадцать душ в ожидании коротких решающих слов: «Да», «нет», «выдать», «отказать». Хлеб в дорогу, отруби ослу, крупа собакам. Главорс: откажет или разрешит? Хорошо бы и начальник дороги оказался любителем цирка и не пустил бы их по шпалам. Разрешил? Повезло! Да, не везло в этой передвижке артистам. Но что же их поддерживало? Вера в народ, в то великое, выраставшее рядом и без конца, заставлявшее Пасторино бежать прочь. Арефьев верил в крах своего администратора. Умный старик видел в его крахе спасенье. Но как ускорить этот крах, терялся в раздумьях. Письменные уведомленья в филармонию или не доходили, или почему-то были безответны. Бороться с Пасторино приходилось самим, препятствуя во всем, что могло вынести зрителю халтуру, пока было их основной целью. Однако цель отводила крах, ведь зрители в передвижке не видели Пасторино. Для каждого она оборачивалась маленьким цирком, и лишь для артистов оставалась балаганом, которым ведал Пасторино. Старый клоун вел запись, где крупным почерком записывал: место работы, количество спектаклей. Полный и неполный сбор. «Когда-нибудь, — размышлял он, — запись пригодится». С одной стороны, виден труд артистов, а с другой — будет, вероятно, легче выяснить, сколько мог набрать Пасторино денег, опуская их в свою мошну. Арефьев часто делился своими мыслями с Шовкуненко. Тот быстрее и тоньше всех понимал его.
Едва Шишков уснул, как он отправился к Шовкуненко.
— Мастеришь? — спросил он Шовкуненко, стучавшего по сапожной колодке, обтянутой кожей. — Не знал в тебе этакого таланта. Все мы что-нибудь мастерим, но туфли… надо уметь!..
— Смеешься, дядя Август? — зажав губами маленький гвоздик, кивнул ему Шовкуненко и продолжал мастерить, по-видимому, дамские туфли — из кожи, видно, содранной с аптекарского бандажа.
— Смеюсь? Да нет, какое там! Наоборот, увидел тебя и сразу сообразил, что мастера вижу.
— Ты чего такой нервный, а? С Шишковым что-нибудь?
— Погоди, не перебивай. Я к тому, что мы — как бы это лучше выразиться — стали «перекати-поле». Катимся, катимся…
— Господи, всю жизнь катился, а теперь уразумел!
— Это ты брось, парень! Раньше я ездил. Это раз. Второе — мой корень был главк — это два. А теперь корня у меня нет, и я качусь к чертовой бабушке.
— Так чего же ты хочешь, дядя Август? — Шовкуненко положил на колени незаконченную туфлю и в упор уставился на старика.
— Я? Чтоб заметили Пасторино и… разогнали наш, с позволения сказать, балаган, пропади он пропадом. А на его место — настоящие передвижные бы цирки, махонькие. Но… мал золотник, да дорог. Эх, любо было бы!
— Ты же знаешь, что этим-то и кончится наша морока.
— Верно, не было бы счастья, да несчастье помогло.
— Сыплешь свои поговорки, Старый хитрец!
— Не мои поговорки, народные. А что клоунская смекалка сильна ими, только в мою пользу говорит. Ведь тогда и я народный. Каково, понял?
— Сегодня ты многословен. Что, Шишкову худо?
— Везти его надо в город, в больницу. Одного оставлять — сердце не лежит. Ломаю голову, а толку…
Шовкуненко забил гвоздь, отложил в сторону работу и, походив по комнате, ничего не сказал.
— Я понимаю, Григорий, что дело все в Пасторино. А он никогда не пойдет на задержку. Вот пакость этакая, знает конец, так изо всех сил старается забрать денег как можно больше. Алчный, пес!
Дверь резко растворилась, вбежала Надя. Глаза ее были так широко округлены, будто им было тесно оттого, что они вобрали в себя.