Арена
Шрифт:
— Голубчик мой, — говорил Хурсантов Наде, — нечего стесняться. Свадьбы — это великое дело. Я со своей Ксенией Петровной целых тридцать семь лет прожил. Как она понимала меня! Бывало, сидит на репетиции… — И вдруг, вспомнив, что негоже говорить на свадьбе о самом горьком, о гибели близкого, осекся и прикрикнул на Вайолет-гимнасток, которые помогали Наде и ему сервировать стол:
— Ох, трещотки! Вам бы только хихикать. А толком гуся разделать не умеете. Ведь это бугримовским львам такие порции давать надо.
— Ну, да уж, мне так в самый раз, — ответила Вайкова, первая из тройки Вайолетов.
— Бедная трапеция, не выдержит она вас, Катенька, если вы будете так питаться, — назидательно заметил Хурсантов и подозвал партнершу Байковой — тихую стройную Глашу Летунову. Он ей что-то быстро сказал так, чтобы не слышала Надя. Та кивнула головой и убежала. — А теперь и вашей партнерше-серединке дело нашлось. Вы, Людмила Окунчикова, принимайтесь-ка нарезать хлеб.
— Это кто серединка, а? — шутливо всполошилась Люся. — Я?!
— Ладно, ладно, серединка на половинку. Делом занимайтесь, а то через час гости, а у нас тут ничего, пусто.
Наде были приятны веселые девушки Вайолет. Даже в жизни они держались дружно, вместе. И хоть Вайкова была официальным руководителем номера, на самом деле решали они все сообща, даже забавная фамилия, которую громогласно объявлял инспектор манежа — гимнастки Вайолет, — подчеркивала это равноправие.
Для зрителей Вайолет были прекрасные стрекозы, порхающие в луче прожектора под куполом цирка. А за кулисами, что находились тоже под этим куполом, знали, что Вайолет — это бойкая Катюша Вайкова, тоненькая и необыкновенно обидчивая Люся Окунчикова и спокойная Глаша Летунова. Три девушки, три сердца, накрепко связанные одной рамкой трапеции.
Когда Хурсантов отослал Глашу, Катя с Люсей переглянулись и незаметно, чтобы не разгневать старика, убежали вслед за подругой. Спустя немного они появились разом и торжественно вручили Наде подарок.
— Константин Сергеевич, можно? — спросила Катя и, не дожидаясь ответа, быстро заговорила: — Наденька, вот мы, Глаша, Люся и я, хотим, чтобы было все хорошо, счастливо, мы целуем тебя.
— Поздравляем и желаем счастья, счастья, счастья! — добавила Люся, а Глаша протянула Наде распахнувшийся сверток, в нем белела пикейная кофточка.
— Наденька, дарим тебе от всего сердца, хотим… — начала было Глаша, но, махнув рукой, она протянула Наде старый кожаный бублик с резинкой. Его они давали для репетиций Вадиму и Наде, когда те пытались создать свой новый номер. Это был дорогой подарок, первый реквизит будущего номера. Бублик так прочно сидел на голове Вадима, что Надя спокойно делала копфштейн [8] , и трюк был пока единственно удачным.
— Зачем вы так? Ведь вам это нужно. — Надя не находила слов, сжимая в руках бублик. Бублик казался всегда смешной твердой шляпкой, когда его надевал на голову нижний акробат.
8
Копфштейн — стойка на голове.
— Бери, ведь они делятся с тобой сокровенным. Им нужно, конечно, а тебе необходимо. Хорошие, щедрые девчонки, дайте я вас всех обниму. — Хурсантов был тронут, но тут произошло непонятное. Катя метнулась к двери и внесла узелок.
— Надя, это все он, — показала она на Хурсантова. — Но как же так можно? Ведь так только в старину, понимаете, Константин Сергеевич.
— Что значит в старину?! А?! Она невеста, ей так и полагается, — возмутился Хурсантов.
— Наденька, реши сама. Лично я думаю, что, конечно, возможно, — Глаша развернула узелок. В нем были накидки, легкие газовые облака, в которых появлялись на манеже девушки. Надя, не понимая, смотрела на накидки, и венчик, сделанный из белых искусственных цветов, досказал за девушек и старика то, о чем они готовы были рьяно спорить.
— Выдумал, понимаете ли, фату, — фыркнула Люся. — В наше время… фату.
— Глупыши вы еще, — только и нашелся ответить Хурсантов, вдруг он улыбнулся и примирительно крякнул. — Я же не заставляю молодых венчаться, а только обряд вот. Я лошадей в купальном трико не вывожу на манеж, а во фраке. Вот и невеста должна быть одета, как положено.
Рассудительная Глаша согласилась с Хурсантовым, и девушки постепенно успокоились, а потом с чисто девичьим восторгом примеряли Наде венчик и самодельную фату, которая казалась всем уже нужной и настоящей.
В половине двенадцатого стали собираться гости. Горячие, еще не отошедшие от выступления, несли они молодым свои подарки и частичку того света циркового манежа, который, как дождевые капли, еще дрожал на их лицах. Подарки горкой вырастали на гримировальном столе, глядясь в зеркало. Сковородка и полотенце, новенький грим с чудесными растушевками и два смешных акробата, сделанные из канифоли неумелым скульптором.
Разве перечислить все, что входило в эту ночь в жизнь молодых! Но самым большим подарком был огромный цирковой манеж, залитый огнями. Пустые места и пустой манеж, где чистыми, светлыми опилками, еще отдающими древесиной, было написано: «Привет молодой семье артистов Сережниковых!»
А молодая семья, Вадим и Надя, растерянно стояли у барьера. Целая процессия бесшумно и осторожно, чтобы не попортить подарок униформистов, написавших свое поздравление, надвигалась на молодых. Шел директор с самой лучезарной улыбкой, шел инспектор манежа с корзиной цветов, шла целая вереница униформистов, опустив что-то громоздкое, покрытое красным бархатом.
Славный обычай цирка. Он с полным правом приходил к артистам, начинающим свою нелегкую жизнь под куполом, и к тем, кто его покидал с гордыми сединами. Приветствия, поздравления, а за ними целый рой неожиданных сюрпризов: радостный перелив балалайки и гитары — сатирики Ножковский и Талов. О чем они поют свои искрометные сатирические куплеты? Да, куплеты, но без сатиры, а с задорной задирой-шуткой, это их дар молодым. Не отстает от них и дрессировщик. Раздвигая ряды артистов, к молодым, плавно неся гибкое тело, идет морской лев, на его ловком носу покоится поднос, где, искрясь янтарем шампанского, выстроились рюмки.
— Мой Паша просит передать, — говорит дрессировщик, снимая поднос и вручая его молодым. — Так и быть, Вадим, тебя, жонглера, заменю, чтобы прочно акробатика вошла в семью твою.
Не успевает за занавесом скрыться морской лев, как толстяк Ножковский, хитро подмаргивая Талову, вдруг заявляет:
— Не худо бы перед сменой жанра нам всем тут посмотреть…
Талов достает дюжину новеньких фарфоровых тарелок.
— Да, да. Ножковский прав. Подбрось-ка в воздух их скорей, на счастье дюжину разбей.