Арена
Шрифт:
— Прикажешь еще одного дармоеда возить?
— Перестань! Если что-нибудь посмеешь с ним сделать, знай, я уйду с Катькой от тебя! — Зинаида, пожалуй, впервые говорила с мужем так решительно.
Пасторино понял, что эти артистишки сбили с толку даже его терпеливую безответную жену. И он, вздохнув, прошел в соседнее купе, где резались в карты Евдокия с Арефьевым. Мысли его все же возвращались к Шовкуненко. А внизу на полке лежала Катька.
«Как странно! Быть может, мысли передаются», — Пасторино вздрогнул, когда Шовкуненко, грустно глядя на Катьку, качнул головой.
— О чем думаешь? — неожиданно спросил Пасторино, свесив ноги в носках со второй полки.
Шовкуненко молчал.
— А? Что делать будешь? — нетерпеливо повторил Пасторино.
— О том думаю, что потерял! — Шовкуненко все еще смотрел на Катьку. — Было у меня лишь одно детище. Берег, хранил, думал, буду в жизнь входить, предъявлю свое детище цирку, узнают…
— Чепуха! Детище не мандат, по нему не войдешь.
— Ты думаешь о мандатах. Но их дают не всем… — ответил Шовкуненко и с неожиданным раздражением добавил: — Нам и то теперь трудно их получить. Но мы можем надеяться. А вот тебе вручат только один мандат — на свалку нашей истории. Да, именно на свалку!
21
— Чью фамилию желаете взять? — женщина с серьезной ласковостью глядела на Надю. Вадим держал Надину руку и, щуря от солнца глаза, ждал. Надя смотрела на паспорта, которые лежали на раскрытой канцелярской книге, и молчала.
— Значит, мужа? — повторила женщина.
Вадим кивнул головой. Три девушки — гимнастки Вайолет, сидящие за спиной и представляющие здесь, в загсе, свидетелей, разом зашептали, показывая Наде на ногу Вадима:
— Наступай скорее!
— Фамилия его, семья твоя, теперь главное — наступи!
Надины губы как-то сами собой медленно стали расходиться в улыбке. Она оглянулась назад, где сидели другие артисты, толпой нагрянувшие в загс: свадьбу справлял весь цирк. Еще вечером никто о событии этом, наверное, и не думал. А утром все закружилось, заволновалось, точно шла репетиция срочной премьеры парада. В загсе не спрашивали у этих молодых пяти-семи дней нетерпеливого ожидания перед легоньким оттиском печати. Сказывалось в этом и любовь к цирку и понимание нелегкости существования тех, что рассчитывают каждый свой шаг на арене.
«Очевидно, так и в жизни», — решила про себя женщина, регистрировавшая брак. Паспорта, лежавшие перед ней, были с десятками временных прописок.
— Постарайтесь до отъезда сменить в нашем городе паспорт. Теперь вы Сережникова Надежда Сергеевна. Поздравляем вас и от всей души желаем счастья и успеха в работе.
И солнце, нежно подсвечивавшее тонкую морозную резьбу на окнах, вдруг со звоном сосулечных капель ввалилось в комнату, затапливая всех своим нехитрым светом. В эту минуту Надя успокоилась. Наверное, у всякой женщины бывает то благодарное и торжественное чувство, возникающее при впервые услышанных словах: брак зарегистрирован.
До тех пор пока вся свадебная процессия не оказалась в цирке, Наде было как-то тепло и покойно. А оставшись наедине с Вадимом в гардеробной, Надя почувствовала слезы, непрошеные и обидные. Это от перенапряжения ночи, выхватившей из ее жизни Шовкуненко, и дня, давшего, вернее, закрепившего навсегда Вадима. Она боялась, что Вадим заметит ее состояние, и мучительно искала себе работу.
— Надо все убрать, здесь очень грязно, — выдохнула Надя и поспешно заворочала чемоданами, мелким реквизитом. Отослала Вадима за водой и тряпкой.
«Навсегда ли то, что случилось? — думала она. — Вадим рядом. Наконец исправлена ошибка. Я не могла иначе». Она разглядывала Вадима с трепетом. Ей казалось, что она стала похожа на дрессированного зверька, который отдан на поруки новому хозяину. Будет ли он чутким другом? Но за всем этим вставало другое: «Поймет ли ее Шовкуненко, простит ли?»
Она знала, что да, поймет, простит, но слезы, которые крепко прятала, шли от того, что она знала и не соглашалась с этим.
— Не может быть, чтоб навсегда, — прорвалось у нее вслух при Вадиме.
Он спросил ее:
— О чем ты?
Надя наспех ответила первое, что пришло в голову. Однако ему некогда было вдумываться: он был глух, рассеян и серьезен от своего внезапного счастья.
Зачем нужно было мыть и тереть дощатый пол гардеробной, Вадим не понимал. Поджав ноги, он сидел на сундуке и наблюдал за Надей. Оба молчали. Надины руки, с закатанными по локоть рукавами его синего репетиционного халата, двигались уверенно и ловко. Вот она опустила тряпку в ведро. Тряпка набухла, всплыв куском, напоминавшим спину животного. Надя подхватила тряпку, отжала ее с такой силой, что было видно, как ладони напряглись и покраснели, сообщая кончикам пальцев свой цвет, затем кисти рук побледнели и снова привычно заработали, вытирая насухо пол. Вадиму не раз приходилось видеть, как убирали, терли и скребли пол в гардеробных и гостиницах, но никогда бы ему не пришло в голову обратить внимание на руки тех женщин, что мыли, терли, скребли. А ведь они, конечно, были, эти руки, были всегда начиная с первых дней его жизни. Натруженные станком, с въевшейся в поры железной пылью, руки его матери. Руки, днем казавшиеся серыми, когда она подавала ему отливающие крахмальной белизной рубахи, что успевала перестирывать ночью. Сейчас ему показалось странным, что раньше он не замечал этих рук, которые в жизни у него занимали места ровно столько, сколько бесконечные колеса вагонов и машин, что везли его. И вдруг все эти руки слились у него в две тонкие кисти, ворочающие на полу тряпкой. Он соскочил с сундука. Растерянно остановился, глядя на Надю, потом, опустившись на пол, вырвал у Нади тряпку и стал целовать ее руки, пахнувшие сыростью, пылью и содой.
— Что ты делаешь? Сумасшедший! — Надя беспомощно смотрела на свои пальцы, с них еще стекала мутная вода, а Вадим целовал их в каком-то неистовстве.
— Понимаешь, понимаешь, — твердил он. — Если бы ты только могла… Вон глаза-то какие большущие. Если бы ты ими увидела, что у меня творится тут, тут и тут. — Вадим провел Надиной рукой по своему лицу.
Кто-то постучал в гардеробную, приоткрыл дверь, с минуту, видимо, нерешительно постоял, но, видя, как неподвижна мутная вода в ведре и как безразличен молодым сырой пол, на котором они сидят, дверь осторожно прикрыли.
Свадьбу решено было справлять после представления. Всех приглашали к двенадцати часам ночи. И никому не казалось удивительным и странным, что на доске объявлений среди авизо и расписаний репетиций висело приглашение на свадьбу. Каждый принимал участие в свадьбе. Инспектор манежа раздобыл у буфетчицы посуду, а старый дрессировщик лошадей Хурсантов трогательно распоряжался столом, на котором громоздилась уже самая разнообразная закуска: здесь было от каждой цирковой семьи и то немногое, что успели закупить молодые.