Арена
Шрифт:
Внизу на балаганном пятачке работала Клава. Легко перебегала она по свободно натянутой проволоке, держа в руке для баланса «веер». Веер проволочный, выгнутый, с ручкой, обтянутый легким шелком, в Клавиных руках казался живым. Клава спрыгнула с проволоки, сделала реверанс, оборвались «Дунайские волны», и на сцене появились ковёрные: Арефьев и Пасторино. Надя подтолкнула Зинаиду. Они обе застыли, ожидая увидеть смешное. Однако глядеть, как Арефьев пытается вытянуть Пасторино, а тот, сбиваясь, едва дышит, теряясь от молчания публики и редких едких смешков, — глядеть на это было грустно.
Надя никогда раньше не прислушивалась к разговорам Арефьева
Зинаида легонько взяла Надежду за руку. Шишков заслонял собой этот серый воскресный день. Он, больной, лежащий в постели, незримо присутствовал здесь. Он был сейчас в Арефьеве, который сегодня, забыв о старости, один вытягивал спектакль, понимая, что за смехом, который он вызывал, был едва различим Пасторино с его зазыванием «уважаемая публика».
Да, Шишков был здесь. Зинаида, глядя на мужа, не видела его. Шишков с горящими глазами на гипсовом лице, величественными и ровными жестами заставлял ее думать: раз отдаешь всего себя, не скупясь, делу — нужен. Иди и неси свое искусство, как знамя.
Зинаида поглядела на нервный, возбужденный профиль Нади и поняла, что не ошиблась. Надя думала то же самое, только ей хотелось померяться силой с Шишковым. Когда ее объявили, Надя подтянулась, собралась, и, вместо того чтобы выбежать, как балерина, покачиваясь на пальчиках, что было традицией для жанра «каучук», она пошла твердой поступью. Остановилась, развела руки.
Зинаида задумалась. Все то, что сейчас ими было прочувствовано, выливалось в каждом жесте Надиного тела. Вот она согнулась, голова коснулась щиколоток. Руки цепко ухватились за них, голова слегка поползла вверх, шея тоже выгнулась, маленькая диадема загорелась огоньком в ее волосах. Надя сейчас напоминала лампочку. Музыка и гибкое тело должны были спеть этот родившийся гимн. И каждый сустав Надиного натренированного тела пел. Люди, понимая эту песню, замерли в молчании, внимая певцу. И когда песня смолкла, девушка выпрямилась застыв. Мощной волной прокатился людской восторг. Рыжий и белый, они должны были сейчас вставить свои заученные реплики. Но старый Арефьев, склонив голову, добрыми глазами смотрел на землю, где стояла Надя, точно из земли, на глазах у всех сейчас выросло чудо.
Пасторино замешкался. Ему было непонятно бездействие Арефьева. Он вырвал у рыжего букет искусственных цветов и с той же интонацией, что произносил «уважаемая публика», крикнул:
— Милая барышня! Это вам от поклонников!
Сверху, где стояли зрители, в него кто-то бросил моченое яблоко. Люди возмутились, зашикали. Надя, не поняв и испугавшись, сникла. И тогда с еще большей мощью раздался взрыв аплодисментов.
Когда представление окончилось, неожиданно Надя подошла к Пасторино и проговорила так, словно ударяла его каждым словом:
— Я работать с вами не буду.
— Это еще что? Фокусничаете? В таком случае можете убираться на все четыре стороны. Без вас обойдусь.
— Обойдись! — ответил Арефьев и снял парик.
Кассу «Цирка на колесах» закрыли.
Дотемна Пасторино бродил по двору. Базар расходился.
Собрав всех, Пасторино объявил об отъезде. Тотчас стали разбирать короб. Разбирали молча и трудно. Вскоре, погрузив все на машину, люди остановились. Филипп влез в кузов. Машина, проворчав, затряслась, тарахтя на месте. Тронулась, тяжело оседая, точно ее притягивала земля, чтобы подмять и скрыть жалкий скарб, и, наконец, исчезла за лесом. Для людей Пасторино нанял подводы. Они объехали все три двора, где у ворот ждали их артисты с вещами. Затем двинулись на станцию.
В той подводе, где сидела Надя, ехали все женщины, кроме Евдокии, и Арефьев с Шишковым. Казалось, все дремали.
Дорога тяжелая, бесконечная, привычная. Звезды — слева, справа, наверху, в глазах. Надежда тоже дремлет. Катька сонно дышит рядом. Дорога убегает из-под полозьев боязливо, белой поземкой. Возница большой, похожий в темноте на валун. Валун катится. Изредка скрежещет и норовисто покрикивает:
— Э-ге-гей!.. — второе слово трудно разобрать. — Э-ге-гей! — и Надежда чувствует, как губы ее подернулись смешком. Корявым, задорным смешком. Какая же может быть в двадцать один год тоска! Ведь это глупо. Звезды слева, наверху, в глазах. Вдруг одна из них мигнула, еще. Думаешь, я другая? Нет! Я хочу видеть, слышать, я хочу, чтоб руки мои умели держать счастье. Пусть они пустые сейчас. Но ведь я знаю, что оно у меня есть. Не подмигивай! Звезда стушевалась — не веришь? Есть! Вот, уткнусь в руки, и мне будет солнечно, как днем.
Звезда вдруг качнулась, повисла. Надежда не спускала с нее глаз. Ей приятен был скрип полозьев. Ему вторил Арефьев, который не любил да и не умел молчать.
— Мерин твой ладно сбит. Как зовешь его?
— Прост, — отвечал Арефьеву возница.
— Что за имя?
— А так, ничто. Появился он в ту пору, когда и называть некогда было, так Простом и остался.
Мимо пронеслась машина.
— Видал? Вот это техника! Что твоя колымага после! В феврале выехали, а в марте на станции будем.
— Зачем?
— Ну, сегодня-то двадцать восьмое февраля…
— К завтрему, думаешь? Шутишь! Восемь часов и там…
Катька проснулась и сосредоточенно ловила доносившийся разговор. Возница смолк. Арефьев кашлянул. Тогда Катька быстро вставила слово:
— А что такое «колымага»?
— Да как тебе сказать… — Арефьев задумался. — Ну, в общем это когда корыто поставили на колеса или полозья, впрягли в него лошадь. Вот и едешь ты в ней, Катька… И запомни. Потом, когда будешь большая, полетишь на этаком вертолете… Порх! — щеки Арефьева лопнули с треском, как воздушный шар. Он поглядел на Катьку замолчал.
— А дальше? — не унималась Катька.
— А дальше уж будет и лететь некуда. Все изъезжено, излетано будет. А колымагу в цирк отдадут. Мне! Я ведь клоун. Вот и буду ездить!..
Сумерки, скрип полозьев, еле-еле различимые и хаотичные тени наполняли Надино сердце тоской. Вадим и все, что связывало ее с ним в Иванове, было настолько сильным, красивым, что подчас ее тяготила мысль: теперь уж этого не будет! Никогда! И тут же наперекор всем «никогда» она надеялась на возможность повторить счастье, повторить, привнеся и зрелость и горечь. «Вадим! Увижу тебя, и не нужно прятать ни радость, ни боль. Ведь ты — это я, прятать не от кого!»